Паскаль Роз - Охотник Зеро

На следующий день в школе я держусь от нее подальше. Избегаю даже глядеть в ее сторону. В сущности, наши роли поменялись. Теперь уж она молча поджидала меня на переменке, когда мы выбегали на школьный двор. А в классе положила мне в парту несколько марокканских безделушек: кожаный кошелёчек, тисненный золотом, браслет из розового коралла. И всё так же, не говоря ни слова. Я не привыкла, чтобы меня любили, и невольно вздрагивала, когда замечала очередной знак внимания с ее стороны. Я нутром чуяла опасность. Увы, Натали, с ее хитростью и упрямством, оказалась мне не по зубам. Она попросила меня помочь ей с заданием по математике. Какое коварство! Мы сели на одну из скамеек, что окаймляли дворик. Но я даже не успела прочитать условия задачи. Едва мы присели, как она резко повернулась ко мне и обняла так, что чуть не придушила на месте. Мы сидели, слившись в одну молчаливую статую, наши сердца бились так громко, что их звук отзывался в ушах. Вдруг, разжав объятия, она подскочила со скамейки и громко захохотала. «Ну что у тебя за физиономия, — воскликнула она, — ты похожа на лягушку!» Она смотрела на меня, прищурившись, как в ту нашу первую встречу, разве что еще нахальнее. Меня трясло в ознобе. «Почему ты молчишь, лягушка?» Я с трудом выдохнула: «А что мне надо тебе говорить?» Она хотела знать о болезни моей матери, о том, кем был мой отец. Она хотел знать все, что я пыталась скрыть от нее. Она не желала упустить ни малейшей детали. Она хотела, чтобы я страдала у нее на глазах. Может, я и умела страдать, но в беседах не была мастерицей. Этого она не могла понять. И лишь потому что я не могла увернуться от ее наглого взгляда, и потому что она обозвала меня лягушкой, и потому что я не могла не восхищаться ею, я, к своему великому удивлению, заговорила. Правда, я могла сказать всего ничего, лишь то ничего, что знала: про безмолвие моей матери и про смерть моего отца. Мой отец погиб на войне. Он был американским морским офицером. Его корабль назывался Maryland, если верить подписи под фотографией. Прозвенел звонок на урок. Вообще-то, и сказать было больше нечего.

Натали считала недопустимым, что я не интересуюсь своим отцом. Вечером, когда она провожала меня после школы до дома, она рассказала мне, что ее отец тоже воевал, что он с десантом высадился во Фрежюсе, чтобы освободить Францию, что солдаты — это герои, потому что гибнут ради других людей. Она рассказала мне о высадке американцев и высказала предположение, что, может, мой отец погиб на берегах Нормандии. Я с открытым ртом слушала подружку. Неужели это возможно, значит, у меня есть своя история, есть другая жизнь, кроме улицы Бьенфезанс! Я даже захотела, чтобы было так, как она говорила, пусть он погиб на берегах Нормандии, пусть она продолжает, пусть она продолжает свой рассказ. «Спроси у бабушки или дедушки, — заявила она, — уж они-то должны знать». Правда, мне совсем не хотелось лезть к ним с расспросами. Но она так нажимала, что пришлось сдаться, иначе тогда она замучила бы расспросами обо мне, что было для меня в сто раз страшнее. Ладно, я спрошу у бабушки с дедушкой.

Но прошла еще пара недель, прежде чем я выполнила данное мною обещание. Каждый вечер на протяжении этих двух недель одно и то же: горло словно клещами сжимает, я заливаюсь горючими слезами в своей спальне, злюсь на себя, но не могу задать один, в принципе, простой вопрос, который я, репетируя, проговаривала про себя целый день: где погиб мой папа? Но однажды вечером я решаюсь. Я иду в кухню, где все уже собрались к ужину. Бабушка, у которой рядом с тарелкой привычная горка ее лекарств, нервно перебирает ногами, поеживаясь от моего взгляда, дедушка сидит, обхватив голову руками, мама — одна лишь тень, как обычно. Извинившись за опоздание, я присаживаюсь, и вновь над столом тяжелым грузом повисает тишина, нарушаемая ритмичным прихлебыванием дедушки. Мы едим суп. Я ненавижу эту каждодневную картину, не могу смотреть, как он хлебает суп, некрасиво, жадно, методично, громко, но, помимо своей воли, считаю, как обычно, его прихлебывания. И как такой тощий человек может столько жрать? Так, надо спросить. Надо лишь произнести первое слово, потом будь что будет. Меня бросает в жар. Ложка дрожит в руке. Да когда же он прекратит, боже мой, кто-нибудь может его остановить? Мы перешли к десерту, сегодня у нас карамельный флан. Я задыхаюсь в патоке, в желе, во лжи. Едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Мне страшно хочется грохнуть кулаком по столу так, чтобы все тарелки подскочили. Где погиб мой папа? Где погиб мой папа? Фраза в безумном танце пляшет у меня в голове. Перед лицом у меня встает Натали. Ее брекеты бросают грозные молнии. Ужин окончен. Мои уши начинают гореть, гореть до раскаленного жужжания. Я медленно мою тарелки, сгорая от стыда. Я протираю кастрюли в бессильной злобе. Нет, они от меня так просто не уйдут, они не уйдут от меня. Я иду вслед за всеми в гостиную, я, которая всегда скрывается в спальне, как только убрана последняя тарелка. Нет, я поговорю с ними до того, как они отправятся дрыхнуть. Если понадобится, я пойду за ними и в спальню. Дедушка включает телевизор. Сквозь шум, который непонятно откуда исходит, из телика или из моих бедняжек-ушей, я слышу, как журналист берет интервью у какого-то генерала. Я ничего особо не понимаю, но улавливаю фамилию — Массу, тот генерал, что воевал в Алжире. В начальной школе у нас на стене в классе висела огромная карта с надписью: «Французская колониальная империя в начале XX века». Я знаю, что Алжир — французская колония. «М-да, заварили кашу», — вздыхает дедушка, когда передача окончена. На лице у него такая грусть, какой я никогда у него не видела.