Паскаль Роз - Охотник Зеро

Я схватила телефон и набрала номер Брюно. Трубку подняла она и заспанным голосом сообщила, что Брюно еще работает. Он переделал комнату горничной под студию, где работал по ночам. Она сейчас передаст ему трубку. Несколько секунд ожидания показались мне вечностью. Я задыхалась от волнения. Наконец я услышала его голос. Я спросила у него, можем ли с ним увидеться. Он сказал, что ждет меня.

Улица Тикетон, узкая покосившаяся лестница. Два часа ночи. Всю дорогу я шла пешком. Быстрым, слишком быстрым шагом. И теперь у меня покалывает сердце на каждой ступеньке, пока я поднимаюсь на седьмой этаж. Дверь Брюно оставил приоткрытой. Он сидит за столом, с головой зарывшись в партитуры. Рядом на столе стоит термос. Он поднимается, и я смотрю на него, словно вижу в первый раз. Он, оказывается, такой светловолосый, такой высокий, вообще, полная противоположность Цурукаве. В его взгляде я читаю благожелательность и теплоту. Я говорю ему, что только что услышала по радио его «Рондо», которое потрясло меня до слез. Он улыбается, усаживает меня за стол, наливает мне чаю — такая у него привычка, пить чай за работой, — заявляет, что я отлично выгляжу. Ну да, подтверждаю я, никаких затычек в ушах, я полностью выздоровела. И добавляю: «Прежде чем уйти, я хочу, чтобы ты взял меня, в последний раз. — Куда же ты уходишь? — Нет, я не так выразилась, в самый последний раз, после чего мы никогда в жизни больше не увидимся». Что он и делает, просто-напросто. Погруженная в нежность его ласк, я будто слышу, как в створки моего сердца стучат по очереди бабушка, дедушка, мамочка, Натали, и мне кажется, что Цурукава хитро улыбается мне в полумраке студии.

Мы проболтали с ним до рассвета. Он расспрашивал меня про диссертацию. Я сообщила ему, что забросила ее окончательно и что начинаю новую жизнь — с информатикой. К моему огромному удивлению, он был хорошо наслышан о модном течении и забросал меня вопросами, которые поставили меня в тупик. По возвращении из Милана он ощущал творческий подъем, он весь пылал от счастья. Ему только не хватало для «Рондо» небольшого текста, всего пару слов, которые помогли бы точнее поработать с голосом. Он разглагольствовал о гласных и согласных, о фактуре звуков, их динамике и прочей заумной ерунде. Он уже принялся за серию кантат, каждая для отдельного согласного звука. Гримасы боли исчезли с его лица, на котором теперь лежала печать спокойствия и умиротворенности. Чай уже давно остыл, а я сидела и слушала его, открыв рот от восхищения. Брюно обязательно займет почетное место в рядах музыкальных талантов, его ждет настоящая слава. За окном начали щебетать ранние пташки. Всё. Кончено. А он пошел к своей Любе — она все же оказалась русской.

Я отдраила до блеска каждый уголок в квартире, натерла замшевой тряпкой машину до ослепительной красоты и села ждать. Наконец генерал де Голль объявил, что больше нет дефицита бензина. Все баки будут залиты до краев на предстоящие выходные перед троицыным днем. Цурукава шепнул мне, что час пробил. Я возразила ему, что, мол, пробки будут ужасные в городе, но он сказал: не имеет значения. Стоял чудесный солнечный день. Мы медленно катили до улицы Сезанна — я выбрала восточное направление, полагая, что там поменьше будет скопления тачек. На выезде из города мы свернули в направлении Витри-ле-Франсуа. Лучи заката мелькали в зеркале заднего вида. Я нажала на педаль газа и уже не отпускала ногу. Да, Цурукава, наш час пробил. Я так долго отказывала себе в этом с тех пор, как ты стал лупить меня по барабанным перепонкам. Помоги мне. Сожми меня в своих объятиях. Хлеб на полях еще зеленеет. И мы увидим, как наливаются колосья. Я обгоняла машину за машиной, я обгоняла все, что было у меня на пути. За спиной солнце заливало землю багровым светом. До того, как войти в пике, устремляясь к вражескому кораблю, камикадзе кричит: «Я ныряю». Я тоже, Цурукава, я тоже сейчас нырну. У меня на глазах стремительно растет в размерах грузовик, фары безжалостно слепят меня, но я не отвернусь и не закрою глаза. Цурукава твердо держит мою ногу на педали газа, но руки мои от него ускользают. Я резко кручу руль. И темнота. Полная. Окончательная.

Я лежу в больничной палате. Я провела в горячке несколько дней, но теперь мое состояние не внушает беспокойства. Похоже, в бреду я постоянно звала Цурукаву. Но теперь меня могут оставить одну. Недавно меня навещала мамочка, она пришла одна и принесла фотографии папы. Впервые я рассмотрела их как следует и задумалась о жизни, которую я прожила. Меня зовут Лаура Карлсон. Я не знаю, кто этот человек, что обнимает мою мать за талию. Я положила фото рядом с дневником Цурукавы и сравниваю их. Я не знаю, кто же мой отец — Эндрю Карлсон или Цурукава Оши. Они оба лежат в одном морском склепе, спаянные одной судьбой на дне Тихого океана. Их тела с одинаковой скоростью разъедала морская соль. А я одна среди них, я — их дитя. Я зову их. Я хочу к ним. Но я все еще жива, мне не удается упокоиться с миром.