Даниэль Сальнав - Сибирь

Европейская Россия? С точки зрения Гумилева сначала евроазиатская.

Позднее утро, встреча со студентами. Быстро провернули, так как после обеда нужно спешить на новое рандеву, на этот раз с министром культуры Татарстана. Сидя за длинным столом, украшенным цветами, я почувствовала себя вернувшейся далеко назад, на одну из тех ужасно формальных советских встреч, или сразу в постсоветскую эпоху. Например, в Москве большие чиновники в костюмах принимали меня в кабинете тридцатых годов издательства журнала «Дружба народов». Со времен Александра Дюма мало кто из французских писателей приезжали в Казань, сказал министр.

Это утверждение тотчас погрузило меня в воспоминания о моем предыдущем путешествии в Нижний Новгород. Приглашенная на ужин с директрисой московского Центра французской культуры, я пыталась припомнить путешествия в Россию нескольких французских писателей: Дюма, Теофиля Готье — в ответ на многочисленные тосты, которые произносил мэр, становясь все более красным, и который явно насмехался над моими литературными аллюзиями… Конечно же, я тоже выпила достаточно водки, забыв, что дамы не обязаны пить залпом до дна и пользуются очень, на мой взгляд, дискриминирующей привилегией отпивать только маленький глоток. Придя на интервью в телевизионную студию, нужно сказать, плохо освещенную, я сильно вывихнула ногу. На следующий день моя щиколотка распухла, и меня доставили в больницу. Приемный покой был полон, мужчина держал на коленях ребенка, который «упал в костер». Его голова раздулась в два раза, тело было обернуто промасленным бельем. Он даже не двигался. Врач принял меня тотчас же. К моему великому стыду, меня пропустили раньше всех: он перевязал мне ногу бинтом, который совсем не держался, а затем сказал что-то медсестре, и мне принесли деревянный костыль.

По возвращении в Москву со мной произошла сцена из романа (русского): увидев меня, нагруженную чемоданами на бесконечном перроне, носильщик окликнул меня, указав на багажную тележку. У него был вид, как в романах Толстого, штаны, заправленные в сапоги, и пальто, подвязанное веревкой. Русское сочувствие, все уступали нам дорогу. Более того, несколько дней спустя, когда я как раз посещала дом Толстого, за мной из комнаты в комнату ходила участливая смотрительница, которая носила с собой стул и предлагала мне его при каждой моей остановке.

…А тем временем речь продолжалась, и встреча понемногу продвигалась. Несмотря на кофе, все дремали, это подтверждают фотографии, на которых видны задумчивые лица между букетами цветов.

17 часов. Книжный магазин «Новый книжный», красивое пространство, заполненное слушателями под стеклянным куполом. Мы рассаживаемся, и артисты начинают читать наши тексты на русском и французском языках. Прямо передо мной переполненная полка «Бизнес», что меня несколько остудило. В России у литературы такое же деградирующее состояние, как и у нас? И книжные магазины выживают только за счет литературы по экономике и менеджменту? Есть еще вопросы, но я не осмеливаюсь их задать, на нас смотрят с таким любопытством и доброжелательностью! Я вежливо выслушиваю вопрос о моих любимых русских авторах, но с чего-то вдруг начинаю цитировать пророка Аввакума! Может, это агрессивная реакция на английское слово перед моими глазами… Переводчица, молодая женщина, в замешательстве.

Все обратила в шутку; я отказываюсь объясниться. Что сказать по этому поводу? С этим словом перед глазами и с городом за окном, «перестилизованным» новыми преобразователями России? Не он ли был последним автором Древней Руси, писавшим на старославянском? Не он ли вместе с боярыней Морозовой был последней опорой и примером для староверов где бы то ни было? Не он ли это, сопротивляясь реформам, не уступил ни анафеме, ни заключению в ледяной яме? Не он ли умер, сожженный заживо?

Я ухожу с подаренной мне брошюрой о юности Толстого в Казани (на русском языке). На всех фотографиях улиц, домов, людей — такое впечатление — ты словно в европейском XIX веке, даже во французском (женские платья, мужские рединготы). Только порт на Волге напоминает, что это тогдашняя Россия, но татар нигде не видно… Мемуары Толстого более точно рассказывают о причине его пребывания в Казани; он хотел тогда записаться на факультет восточных языков, но для вступительного экзамена нужно было владеть понятиями арабского и тюркско-татарского языков, которые в то время преподавали в первом лицее Казани. (Я узнала это не из подаренной брошюры, а от его первого биографа Павла Бирюкова, из его опубликованной в 1906 году книги, то есть еще при жизни Толстого. Там же можно прочесть, что, изучая параллельно право, он активно выступал за отмену смертной казни.)