Аркадий Львов: Большое солнце Одессы

Когда тень опять стала длинной, я нашел бриллианты. Это был счастливый случай: коза уже держала их во рту, неторопливо разжевывая ленту, на которой они сверкали, как осколки стекла. Я сунул козе пучок травы, и за пучок травы она отдала мне камни, которые дороже золота.

Я сказал ей, что теперь мне пора уходить. Она стала тереться о мою ногу. Я объяснил ей, что стеклышки на черной ленте — это бриллианты и мне. надо бежать домой. Коза перестала тереться, опустила голову и прижалась к моим ногам. Она была костлявая, теплая, и сердце ее ударялось о мои ноги.

Хорошая коза. Мама говорит: «Вот возьму и прирежу нам кусок коридора. Пусть соседи кипят себе на здоровье, а я возьму и прирежу». Когда мама прирежет кусок коридора, я заведу себе козу. Я бы уже теперь завел, но мама и так каждый день стонет, что хотя она не привыкла к роскоши, но одиннадцать метров на троих — это не фонтан. И, конечно, нам, как воздух, нужен кусок коридора.

Раскачиваясь и бренца, по Водопроводной идет трамвай, двадцать девятый номер. Он возвращается из Люстдорфа в город, в самый центр — на Тираспольскую площадь. Трамвайный билет стоит пятнадцать копеек, а билет в кино — десять. Лучше добавить еще пятачок, и тогда в один день можно будет посмотреть две картины. Я еще никогда не смотрел в один день две картины.

Навстречу мне по Водопроводной идут похороны с музыкой. Большой человек, наверно, раз с музыкой. Похороны с музыкой я люблю, а тихие похороны, когда только плачут, ненавижу. Почему люди умирают? Мама говорит, что и она когда-нибудь умрет, и папа, и бабушка с дедушкой. А я? А ты — нет, говорит мама. Никогда? Никогда, говорит мама, и крепко, изо всех сил, обнимает меня.

В Щепном ряду цыганки и еще какие-то черные женщины в пестрых платках пронзительными, как визг трамвая на повороте, голосами зазывают покупателей:

— Ай, синька, хорошая синька!

— Ай, перец, ай, лавровый лист, ай, молотый перец, дамочки!

— Петушок на палочке! На палочке!

— Есть булавки, английские булавки!

— Нафталин! Моль неумолима — покупайте нафталина! Есть нафталин, есть нафталин!

У задней стены рыбного корпуса сидят на корточках пильщики с огромными, как секиры, колунами. Разморенные апрельским солнцем, пильщики дремлют, уткнувшись подбородками в скрещенные на коленях руки. Пильщики — гордые, спокойные люди. Тачечники, те всегда плюются и божатся, торгуясь с клиентом, и в конце концов сбавляют вдвое. А пильщики — нет, пильщики очень спокойно объясняют, что они говорят дело, что себе же дешевле просто посидеть на солнце, чем за такие деньги сделать две площадки дров.

На деревянных лотках зеленщицы разложили петрушку с морковью, связанные в пучок белой ниткой, и зеленые огурчики — первые в этом году огурчики, пахнущие зеленкой. Глянцевая красная морковь увита землистыми кольцами толщиной с волос, зеленые тепличные огурцы сплошь усеяны синюшными, как гусиная кожа, бугорками. Через месяц огурцы будут желтые, в зеленую полоску, а еще через месяц — коричневые, в желтую полоску.

У Преображенских ворот калека в тележке с тремя велосипедными колесами продает бумажные мячики на резинке, набитые опилками, и глиняные свистульки — собак, петухов и воробчиков. Воробчики меньше собак и петухов, но свистят еще пронзительнее.

— Пацан, — окликнул меня калека, — купи собачку.

Я хотел сказать, что у меня нет денег, но калека поманил меня пальцем и отчаянно засвистел в собаку.

— Возьми, — сказал он, суя мне в руку собаку, — один гривенник.

Я дал ему пятнадцать копеек. Он взял монету и велел выбрать мячик, потому что сдачи у него все равно нет. А мячик я могу взять любой — синий, ультрамарин, а можно, если захочу, красный или фиолетовый.

— Будь здоров и не кашляй, — сказал мне на прощание калека.

На Преображенской стоял большой щит, беленный мелом. На этом щите было написано, что сегодня и ежедневно в кино имени Фрунзе идет новая картина «Возвращение Максима». Цена билета для детей на утренние сеансы десять копеек. Три квартала подряд, до самой Большой Арнаутской, я отчаянно свистел в свою собаку. Через каждые пять шагов мне обязательно задавали вопрос, не милиционер ли мой папа.

А на Большой Арнаутской мне дали ногой под зад. Портфель и собака полетели на мостовую. Портфелю ничего, а от собаки одни черепки остались. Подбирая портфель, я сказал, что за собаку мне будут отвечать, что при Советской власти бить детей не разрешается и что я обязательно приведу папу.