Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

— Гола не было! Слышите, не было.

Не слышат! Да замолчите же: не было гола! Не было, не было, не было! Ладно, пусть возмущаются, пусть орут в свое удовольствие, пусть он предатель, пусть бьют ему морду, — а гола не было!

Зашло солнце. Удивительно — зашло солнце, а света все так же много, и небо голубое, почти как днем. Но золотисто-лимонных солнечных пятен на земле уже нет. Да и в небе их тоже нет: бледно-розово тлеют на горизонте пепельные облака, уложенные аккуратными валиками, — как на гобелене с павлинами, горным озером и пастушком.

После ужина в детдоме испанцев показывали кино. Сначала был журнал о сварщиках — люди в брезентовых брюках и куртках, в огромных, как глаза гигантской жабы, светозащитных очках сваривали какие-то трубы. Потом эти люди, сварщики, сняли очки и, улыбаясь так, что стали видны просветы между зубами. обернулись к зрителям, и зрители тоже улыбнулись. А Санчо даже засмеялся, и Франсиско, его младший брат, тоже засмеялся. Женька ткнул Санчо локтем в бок: тише, не так громко. Но, откровенно говоря, Женька менее всего заботился о порядке, просто ему хотелось напомнить о себе: вот я, рядом с тобой, и вижу то же, что видишь ты, и чувствую то же, что чувствуешь ты.

Потом появились поля — над пшеницей колыхались волны раскаленного воздуха, поддержанные густыми, тяжелыми, как гроздья винограда, колосьями. А через минуту на том месте, где сплошной стеной стояла пшеница, торчали обезглавленные стебельки — прошел огромный комбайн, и диктор объяснил, что это новая высокопроизводительная машина, выпущенная заводом «Ростсельмаш».

Одесский порт возник на экране целиком — от Лан-жерона до Лузановки. Это было так неожиданно, что Женька даже не узнал его сначала. То есть узнать-то узнал, но почему-то не поверил, и только после того, как сам произнес вслух «Одесса», понял наконец по-настоящему, что это действительно Одесса.

— Санчо, это Одесса! Одесса, узнаешь, Одесса, — повторял Женька, тыча себя пальцем в грудь.

Над двухтрубным пароходом суетились стрелы кранов. Замерши на мгновение над трюмом, кран торопливо опускал в чрево парохода огромные плоские щиты, загруженные мешками. Люди на судне что-то говорили друг другу, смеялись, но звуков не было слышно, только голос диктора объяснил, что портовики Одессы досрочно отгрузили сахар, муку и медикаменты для детей республиканской Испании.

— Espana, Санчо, Espana, понимаешь!

Да, да, кивал в ответ Санчо, он понял: пароход идет вИспанию.

И вдруг она, Испания, Espana mia, живая, родная, солнечная, в пальмовых аллеях и белоснежных домах Барселоны, спокойная, нарядная, раскинулась перед ними — Санчо, Франсиско, Женькой и всеми другими, кто сидел сейчас в детдомовской столовой. Нет, в этом не было никакого чуда, это было так же просто, так же понятно, как поля пшеницы, как Одесский порт, как вот эта столовая, в которой полчаса назад ужинали, а теперь смотрят кино.

Это Барселона, ciudad Barcelona, хотел объяснить Санчо, тот самый город, где они сели на пароход, который привез их сюда, в Одессу. Но на экране уже не было города: дома и пальмовые аллеи отодвинулись вглубь, а на их месте вырос огромный белый пароход с детьми вдоль борта, обращенного к берегу. Внизу, на пристани, толпились женщины — тысячи женщин, протягивая руки к судну, кричали, плакали, теснили и наседали друг на друга.

— Мама, — сначала Санчо прошептал «мама», Женька даже удивился и хотел спросить, чья мама, но когда сразу за шепотом раздался крик: — Мама! Мама! — Женька вдруг увидел подле борта, в том месте, где подымали трап, Санчо и Франсиско. Там, на экране, Санчо не кричал — он стоял молча, свесив за борт руки, и оцепенело глядел в то место на берегу, где стояла его мать, Тереса Рико. Женька пытался отыскать ее, но неожиданно все побежали — и те, что были на судне, и те, что были внизу. И вслед за этим, так, что казалось, будто все это произошло одновременно, пристань с ее домами, пакгаузами и людьми взметнуло в небо. Потом еще раз и еще два раза.

— Мама, мама, мама, — дрожа, твердил Санчо.

— Mama, mama mia, — уткнувшись головой в колени Санчо, Франсиско вздрагивал толчками, точно в икотке.

В белых облачках зенитных разрывов уходили на запад черные свинцовые самолеты.

В Городском саду, у карты Испании, намалеванной на фанерном щите, мужчины собрались вечером. Собственно, в этом не было ничего удивительного: они собирались здесь каждый вечер — те, что отработали дневную смену, и те, кому заступать в ночь, с двенадцати. Но, протискиваясь в толпе поближе к карте, Женька сегодня чувствовал себя неуверенно и тревожно. Ему казалось, что толпа сейчас двинется, не просто двинется, а побежит и понесет его, Женьку, а потом где-то по пути уронит и… Ну чего там, Женька, выбирайся, пока жив-здоров: сам видишь, сегодня этим людям не до тебя, сегодня никто не хлопнет тебя по затылку: молодец, пацан! Почему? Как, разве ты не знаешь, Женька: «юн-керсы» вторые сутки бомбят Мадрид, «юнкерсы» вторые сутки бомбят Барселону, Аликанте и Валенсию — нет, не войска, не склады, не аэродромы, а таких вот пацанов, как ты, Женька, и даже тех, что меньше тебя, и даже тех, что совсем не умеют ходить. Теперь ты понял, Женька: фашистские бомбовозы «юнкерсы»…