Ян Росс - БАСАД

Вот и выходит, что испокон веков люди просто жили и любили друг друга как умели — без определений. А потом писатели, поэты и драматурги воспели заоблачный ослепительный идеал, и с тех пор мы все мучаемся. Ведь, положа руку на сердце, ни у кого так красиво, как в книжках, любить не получается.

И напоследок этот фрагмент был бы незавершенным без Алисы Селезневой — платонической любви пионеров и октябрят периода Перестройки.

В безвозвратно ушедшую эпоху советского детства мы все были влюблены в Алису — Гостью из будущего. Хиреющая страна рабочих и крестьян, или, точнее, диктатуры номенклатуры каким-то волшебным образом сотворила и подарила нам фантастический подростковый фильм, героиню которого можно было чистосердечно любить без всяких оговорок.

Чудесная Алиса с удивительными глазами и неповторимой улыбкой была нашей сверстницей, прилетевшей из прекрасного и далекого 2084 года. Этот светлый образ запечатлелся в памяти целого поколения — поколения влюбленных в Алису из будущего. Того самого будущего, где все стали чище и добрее, и в котором уже наверняка все хорошо.

С тех пор минула треть срока, оставшегося до того времени, из которого по сценарию прилетела Гостья из будущего. Прекрасное далёко все так же далеко, да и солнечные сады детства, кажущиеся таковыми лишь в ностальгической ретроспективе, давно остались позади. И вряд ли многие из поколения влюбленных в Алису сберегли в себе умение любить так же упоенно и безоговорочно, как мы все когда-то любили невыносимо очаровательную и в то же время такую простую, родную и милую Алису.

Единственное, что осталось неизменным — это миф о чистой любви. Миф сохраняется незапятнанным, несмотря на то что мы конопатим любовью какие попало щели и прорехи бытия, и оправдываем ею не только эксцентричные выходки, но и все несовершенства мироздания. Любовь, наличие любви как бы искупает и страдание, и жизнь, и смерть… примиряет с ними, оправдывает. Любовь призвана уравновешивать весы. Создавать иллюзию, что не все напрасно. Но… любовь — настоящая, мирская, а не воображаемая — ничего не уравновешивает, не оправдывает и не искупает. Она — лишь тень, неуклюжая и трогательная попытка воплощения сентиментального литературного образа, некогда возведенного на пьедестал Шекспиром, Гете, Пушкиным и иже с ними.

— А в чем проблема?! — брякает МАксим, подчеркнуто игнорируя мое присутствие и в который раз обращаясь исключительно к Шмуэлю.

МАксим — это тот, который инженер лаборатории и колхозник из Нетивота. Уже третий месяц он бойкотирует меня из-за конфликта на тему Дам. Точнее, того, что можно или нельзя делать и говорить в их присутствии. Его негодованию нисколько не мешает тот факт, что в нашем чисто мужском коллективе никаких Дам как не было, так и нет. Колхозный рыцарь Амбера ведь борется за правду, а борцам за правду не до каких-то там частных мелочей окружающей действительности.

Враждебные вихри, веющие в сознании колхозника, нагнетают обстановку в нашей маленькой группе, и я неоднократно пробовал с ним помириться. Но он всякий раз вздымал знамя священной борьбы и вступал в роковой бой со злобными силами в моем лице. Особенно ему нравилось разносить в клочки мой первый роман, самозабвенно талдыча, что главный герой, который в его воображении уже полностью слился со мной самим, груб, спесив и в целом крайне несимпатичен. Что тут скажешь? Я пытался вернуть общение в конструктивное русло, а МАксим сокрушался, что, прочитав мою книгу, разослал ее всем знакомым и теперь терзается запоздалыми раскаяниями.

— Значит так, по делу, — завершив костерить мой моральный облик, заявил он на последней беседе. — Сперва ты устроил какую-то истерику. Потом еще чего-то, не помню, че ты там молол… Но уж коли ты хочешь разрядить обстановку, я рад! Я приветствую! Только давай так: говорящий берет в руки по гантеле и становится на одну ногу, — это у колхозника такой первобытный способ нормировать время, отведенное каждому на высказывание. — Сейчас говорю я. Ты книжку свою читал? Ты вообще помнишь, что там написано?

Выходя на новый круг, МАксим упивался своим надрывом. В его голосе звучала искренняя обида, будто я нарочно сочинил все так, чтобы при первом прочтении ему понравилось, и основной целью написания романа было втереться в доверие простодушному колхознику. Но теперь-то он меня раскусил, теперь-то он распознал мою истинную сущность. И ему стыдно. Стыдно, горько и больно, что он приложил руку к распространению этой… этой… тут он вздыхал и скорбно устремлял взгляд куда-то вдаль.