Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Целая немецкая делегация ходила от капеллы к капелле и подсвечивала то одного Веронезе, понимаешь, то другого.

И я вновь обратил внимание, как ничего не поменялось (а что, собственно говоря, могло здесь за четыре года поменяться?), но, с другой стороны, впечатления памяти вновь не совпали с реальной картинкой.

Плафон Фумиани был не цветным, но золотисто-прожаренным до спелой корочки. Иллюзия, ради которой художник убился с мостков, выглядела плоской, а не центростремительной, как в моей голове.

Движенье ветра и крыл, разумеется, было, накрыло, но совсем не так, как я помнил.

Сан-Панталоне – церковь периферийная и поэтому дружественная, в смысле friendly. Ее находит лишь тот, кто знает, оттого и не до блезиру, а вот с Сан-Рокко у меня связаны самые сильные переживания из-за сторожа, который ни минуты не сидел на одном месте, но гонял туристов с камерами, как заведенный.

После скуолы, где Тинторетто на двух этажах выложился по полной (кстати, важный лайфхак: помимо Галереи Академии, именно в этой скуоле между вторым и третьим этажами есть часовенка, в которой хранятся два безусловных Джорджоне, может быть, самого редкого художника в мире), помню, церковь Сан-Рокко предстала мне в искаженном свете.

С одной стороны, на нее распространился восторг от вихрей в скуоле, но, с другой – впечатление от громадных картин Тинторетто было столь велико, что я отработал одноименную церковь на автозаводе.

Именно отработал, а не посетил или тем более прочувствовал.

Картин не запомнил, но только вояку с фотографами – особенно ретивого смотрителя, о котором чуть ниже.

Интересно, конечно, что останется в голове (совершенно непредсказуемый процесс) от этой экспедиции, тем более что в церкви Сан-Рокко (как, кстати, и в главном зале скуолы Сан-Рокко) сменили подсветку, обслуживающий персонал и политику по отношению к посетителям. Фотографировать теперь можно почти везде, и это важнейшее изменение, знаменующее не столько прошедшую пятилетку, сколько новый цивилизационный рубеж – дальнейшую либерализацию жизни в городе и в мире, который этот город обобщает.

Чем ярче свет, тем наглее интернациональные партизаны. Штука в том, что в этот раз вообще никто и не думал прятаться, напуганные европейцы и примкнувшие к ним азиаты (от города к городу я вижу их, играющих неловко в туристов, все больше и больше – в Венеции так попросту случился апофеоз) щелкали Тинторетто как орешки – уже не от пуза, но прицельно и чуть ли не со вспышкой.

Чудны дела твои, Господи, подумал я, разглядывая длинные, вытянутые холсты Тинторетто, посвященные святому Роху (один из главных борцов с чумой) в алтарной апсиде.

Картины в ней, конечно, повешены крайне неудачно, и разглядеть их можно лишь с противоположного конца трансепта, да и то, понятно, не целиком. Зато никто не отгоняет меня, как муху, когда, вытянувшись во фрунт, я пытаюсь ухватить как можно больше живописного мяса.

В поисках точки съемки я увидел перед собой в углу алтаря тихого человека, уткнувшегося в свой телефон. Это и был служка, вообще-то обязанный выгонять нерадивцев из святого места.

Разумеется, это был другой человек, в круглых очках и кудрявый, а не старый и в фуфайке, но функция на них возложена была одна и та же.

Иногда хватает четырех лет, чтобы времена сменились…

…тем более что в скуолу я зашел уже после церкви, совсем как в мясную лавку, где по всем стенам стекают обнаженные туши, а на знаменитых потолках пузырится, булькает зловещая тинтореттовская патока.

В одном из первых номеров «The art newspaper Russia», который я готовил как редактор, в том числе и реставрационного раздела, выходила статья об особенностях новой подсветки в скуоле Сан-Рокко.

Де, именно она позволила выйти из тени драгоценным деревянным панелям и гротесковым скульптурам Франческо Пьянты, добавленным в интерьер чуть ли не через столетие после Тинторетто.

Шаржевые фигурки (в том числе карикатура и на самого художника) действительно стали видны и захватили настолько, что Тинторетто сделал шаг назад, отступил и померк. Ну не совсем, разумеется, вряд ли такое возможно, однако, как в случае с потолком Фумиани, случилось странное: живописные циклы любимого венецианца оказались не такими, какими я их видел четыре года назад. И разница эта вышла просто космической. Не в пользу Тинторетто.

С восприятием Тинторетто происходит примерно то же самое, что и с Бродским, – он темнеет, теряет свет, становится непрозрачным. Не весь, конечно же, но только местный – помещенный в походные условия, где и ветшает.