Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Ослепленный подборкой первоочередных фамилий, после вернисажа в ГМИИ я записал тогда в «Живом журнале», что, скорее всего, в большом и обильном музее внимание на картины Морони не обратишь – вот, мол, для чего и нужны гастролируютщие блокбастеры, переставляющие акценты с залаченных хитов на то, чо обычно цветет по краям и в тени. Практика, однако, показывает обратное – портреты Морони (а в Бергамо можно насобирать по церквям и коллекцию еще и его религиозной живописи, она, правда, оказывается менее яркой) конструируют вокруг себя территорию центра и точки отсчета, высшего пика развития культуры и перевала через этот пик, после которого начинается очевидное переформатирование искусства и явная его убыль. Причем этот пик передвигается по шкале постоянной экспозиции вместе с уголком Морони – куда он, туда и пик, мало кто из мастеров прошлого способен на такие трюки (ни Караваджо, ни Веласкес, ни даже Рембрандт не способны).

Это уже на раскрученного Лотто, не говоря о Тициане или Рубенсе, почти не обращаешь внимания, ибо видел или «а, ну понятно, еще один Рубенс погоды не сделает, что уж я, Питера Пауля не знаю, что ли?»

Если расколдовать всех этих умиротворенных людей, укутанных в неповторимый опыт и изображенных прозрачными красками, попытаться максимально освободить их от важнейших составляющих манеры Морони (угли глаз, работающие мощней электростанции; многочисленные уровни незримого психологизма, которыми художник окутывает не только лица, но и фигуры своих персонажей), окажется, что особенной, гипнотической красоты в них нет – они того самого сорта, когда «пустое место» и «в метро не заметишь».

Много раз замечал такой «эффект персонажа», который выглядит привлекательно только внутри произведения, а если извлечь такую фигуру и переместить в реальность, возникают вопросы.

Но Морони – про что-то другое: это чистое визионерство находится вне времени, поскольку и человек остается неизменен, и художник так глубоко «заглядывает» в психологические основы, где нет и не может быть перемен, то есть, конечно же, дело в художнике и возможностях его одиночества. В том тупике, который он сам для себя построил.

Мы же любим повторять, как мантру, что Данте или Пушкин опередили свое время. Однако литературные скорости не так объективны и, следовательно, наглядны, как живописные, которые всегда зафиксированы в материальных объектах, а не являются умозрительными плодами чужих размышлений, – так вот Морони как раз и есть наглядная демонстрация преодоления сверхзвукового барьера.

В Академии Каррара портретов Морони – пара десятков, но чтобы главный зал музея (17) заполнился с избытком, к первому номеру добавлены соседи по жанру и поколению, остающиеся, в основном безымянными, так как после ожога Морони портреты, исполненные в схожих манерах, почти сплошь выглядят творениями Джованни Баттиста. И нужно подойти вплотную к этикетке, чтобы осознать: портрет брезгливой старушки в чепчике, заштукатуренной до трагического неразличения (или автопортрет плешивого человечка с большими ушами и воспаленными глазами), – творения фра Гальгарио (Витторе Гисланди), портретиста, разумеется, менее проникновенного, чем Морони, но почти такого же мастеровитого, известного более в Венеции, чем у себя на родине. Особенно развлекло меня созданное им изображение явно похмельного усача Франческо Марии Брунтино 186, позирующего в красном халате на фоне рукописей и чьей-то посмертной маски. Также в этом зале на равных присутствуют холсты Гаспаре Дициани, Луки Карлевариса, бергамца Карло Череза и каких-то совсем уже незнакомых мне художников, словно бы подтверждающих, что именно после Морони отдельные мастера, как местные, так и залетные, сложили в городе нечто схожее с автономной художественной системой, сделав это под безусловным влиянием венецианцев намного позже, чем в других городах, претендующих на первородство.

В соседнем зале (18), кстати, вовсю кипит и пенится венецианская лазурь – с роскошным экземплярами двух Бассано, Бордоне, Пальма-старшим и Веронезе, к которым, видимо, для дополнительного веса добавлен Эль Греко. Апофеоз школы, впрочем, случается через зал, уже на выдохе, в преддверье декоративно-прикладных излишеств из коллекции Дзери. Есть там, почти напоследок, особенно симпатичный простенок, где на черную стену выставили четыре ведуты Гварди, россыпь эскизов Тьеполо, конечно, Каналетто и Белотто, разумеется, Лонги, особенно хрупких своей необязательностью – целый набор исключений, из которых и можно составить умирающий город.