Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Точка входа

Дворец часов необычен и сам по себе, однако более всего интригует его левое крыло, переделанное из «Башни голода».

Архиепископ Руджери дельи Убальдини, переведенный в Пизу из Равенны в 1278-м, боролся здесь с целым выводком гвельфских семей, руководимых подестой Пизы, графом Уголино делла Герардеска. Он-то и поместил в башню этого самого свергнутого и арестованного городского главу, как нарочно обладающего какой-то особенно чудовищной биографией и малоприятным характером, что констатировали поэты от Данте до Гумилева.

Ключи от «Башни голода» свирепый Убальдини, который теперь становится главой Пизы (ненадолго), приказал выбросить в «мутные воды» Арно, чтобы уже точно никто не мог навещать в ней бывшего подесту и его четырех сыновей (по другим сведениям, двух сыновей и двух внуков). Согласно легенде, всех четверых Уголино в этих стенах и съел. Впрочем, к моменту ареста в марте 1289 года Уголино был стар, беззуб и вряд ли смог бы пережить племя младое и гораздо более здоровое.

Однако, если верить Данте, зубы у Уголино есть и в аду – ведь ими он продолжает вечно вгрызаться Убальдини «туда, где мозг смыкается и шея…»

В Википедии очень кстати есть гравюра с изображением «Башни голода», а также, если кому интересно, подробно расписаны извивы биографии Уголино с его жестокой и бессмысленно кровавой борьбой за власть, плюс заключение о вскрытии его могилы.

В 2002-м палеоантрополог Франческо Маленьи сделал ДНК-тест тел из семейной капеллы делла Герардеска. Ученый установил, что в ней похоронены действительно Уголино и его дети, причем все они умерли не от голода, но убиты: так, череп графа поврежден, и погиб он от удара по голове. Теория – это история

Одно из «Девяти эссе о Данте» Хорхе Луиса Борхеса называется «Ложная проблема Уголино». Посвящено оно механизмам суггестии, так как Данте в «Божественной комедии» напрямую нигде не говорит о графском каннибализме, но формулирует так двусмысленно, чтобы у нас появилась мысль об этом «естественным образом».

Историческая правда – это одно, и она теперь, несмотря на эксгумации да анализы, практически неустановима, но эстетическая или литературная правда – совсем другое.

Хотел ли Данте, чтобы мы поверили, что Уголино (герой его поэмы, не подлинный) ел плоть своих детей? Рискну ответить: Данте не хотел убедить нас в этом, но стремился возбудить подозрение. [Наша] неуверенность – часть его плана.

………………………………….

Отрицать или подтверждать чудовищное пиршество Уголино не так ужасно, как наблюдать его.

Изречение «Книга есть слова, ее составляющие» рискует оказаться бледной аксиомой… Данте, по-моему, знал об Уголино не больше, чем сообщают его терцины. По словам Шопенгауэра, первый том его главного труда состоит из одной-единственной мысли, но он не мог изложить ее короче. Данте, наоборот, сказал бы, что весь образ Уголино – в спорной терцине.

В реальном времени, в истории, человек, оказавшись перед различными альтернативами, выбирает одну и забывает другие. Но в двусмысленном мире искусства, которое кажется и надеждой, и сомнением, – иначе…

…Во мраке своей Башни голода Уголино пожирает и не пожирает тела любимых, и эта волнующая неопределенность, эта неуверенность в себе и образует странную сцену. Уголино привиделся Данте в двух возможных предсмертных муках, и так его видели поколения…

Убальдини бесчинствовал и после смерти соперника: графский дом, стоявший на нынешней набережной Галилея, сравняли с землей, засыпав опустелый участок солью – чтобы на этом месте ничего не выросло и не было построено. Архиепископ сделал все, чтобы вытравить память о враге из памяти Пизы, ну или скомпрометировать Уголино на всю вселенную, не понимая, что вслед за собой граф утянет в миф и его.

Как во многих старинных постройках, созданных на основе более древних костей, сквозь очертания Дворца часов проступают древние углы. Точно метаморфоза, превращающая одно здание в другое, все еще не закончена.

«Башня голода» материализуется сквозь нынешнее архитектурное тело своими боками, чья худосочность подчеркнута снятой штукатуркой и четырехстворчатым «венецианским» окном посредине третьего этажа. Окно разрушает симметрию двух раскрытых страниц, ведь у части дворца на месте бывшей «Башни правосудия» ничего подобного не наблюдается.

Вот почему начинает казаться, что если пройти сквозь центральную арку, то можно попасть в «таинственную нутрь» Пизы, особое «романное пространство», зависшее между реальностью и насыщенным культурологическим контекстом, начинающим внезапно сиять в разных частях города.