Ян Козак - Гнездо аиста

Да, и одна из них была корова Войника, а другая — Штенко, мелькнуло в голове у Павла. Теперь она уже не замычит под каруселью.

Он снова выпил, и отец налил ему еще.

Я знаю, почему ты пьешь, подумал Павел. А вот почему пью я, почему я так хлещу паленку? Этого ты не знаешь. Да, наклюкаюсь я сегодня!

— Говорят, Хаба пускает ночью в хлев баб, чтобы они подоили для себя коров, — сказал отец. — Делает так, чтоб ему они были обязаны. Вот потому утром коровы и не дают нам молока. Тут мы должны смотреть в оба!

У Павла искривились в горькой усмешке губы… Опять Хаба, Дюри… Черт возьми, почему я с ним не подрался… И почему мы должны смотреть в оба? Про что говорит отец? Ага, про хлева… Но говорить об этом бесполезно. Уследить тут вообще невозможно. Тогда старым членам кооператива пришлось бы из ночи в ночь караулить в трех хлевах сразу. Но ведь мы и так уже караулим — в нашем свинарнике с того самого дня, как там провалилась крыша. Каждую четвертую ночь хожу туда с Иваном. Сторожим свинарник, словно склад боеприпасов. Черт знает что! Хватит с меня и этого, сыт по горло! И главное, дежурить приходится тем, у кого и днем работы невпроворот, кто на себе весь кооператив тянет!.. Попробуй укараулить блох в мешке.

Павел смотрел на отца и продолжал пить.

Пьешь, пьешь эту чертову паленку, а от нее — ни холодно ни жарко. Что же это за паленка — если она не палит тебя и не жжет?

Мать в своем углу зевнула, потянулась.

Хотя Павел и не смотрел в ее сторону, она была у него перед глазами. Ну чего мать все время за ним следит? Ее морщинистое лицо напряжено, она считает, сколько рюмок он выпил. Нет, это свыше его сил! Ему не вынести ее жалобных, страдальческих вздохов, ее покорности, ее шаркающих, робких шагов… Ну что это такое? Почему она не заговорит никогда сама, ведь должно же ее что-то задевать?! Смолоду туго ей приходилось, конечно. Так пусть бы хоть теперь заговорила! Но она только молится… И за меня, верно, молится. Черт!.. А что она сделает, если сейчас взять и заорать? Остолбенеет и, глядя на меня во все глаза, будет продолжать молиться… Меня уже с души воротит и от этого, и от разговоров отца.

Павел опрокинул еще стопку. Полную. До самого дна.

«Гойдич… Гойдич», — талдычит отец. А у него крик этого самого Гойдича в мозгу застрял. «Почему не сеете?» Ты уж сразу кнут бери, рябой черт. В Трнавке у людей уши еще не законопатило, слышат хорошо. А вот с твоим слухом, видать, что-то неладно! Разве ты не слышишь, рябой, как сотрясается от ругани воздух? Ты думаешь, будто можешь еще что-то сделать? Ну-ну! Значит, ты не знаешь, что у людей на душе? Попробуй-ка пришли снова «передвижную весну». Теперь они, завидя тебя, уже не навалят от страху в штаны. Попробуй сунуться в Трнавку и пройди по ней. Пешком пройди! Помни, рябой, — пешком! И если бы на заду твоем висел кусок жести и каждый, кто хотел тебя лягнуть, стукнул по нему, вся округа оглохла бы. Вот так-то, Гойдич… А ты орешь: «Почему не сеете?»

Павел встал из-за стола. Все вокруг закачалось. Надо выйти, решил он, чувствуя, что задыхается. Он никак не мог выбраться из кухни. Наконец пинком распахнул настежь дверь и вышел на улицу.

Он брел в черном весеннем мраке по Трнавке, жадно вдыхая прохладный ночной воздух.

А ведь поначалу Гойдич тебе нравился, продолжал размышлять Павел. Ты верил каждому его слову. Ты думал: он мужик что надо! А он, выходит, просто ловкач. Надувала! Секретарская рожа! Все они делают вид, будто закармливают людей сдобными булками, а подсовывают им пока что заплесневелые корки… Тоже мне, «почему не сеете?»

Эх ты, толстопузая жаба! Если бы из твоих россказней мосты строили, сколько людей потонуло бы! Ему Петричко так и сказал. А мы разве не тонем, разве не погрузились по горло? Ведь нам скоро так по шапке дадут, что ого-го! И разбегутся все из кооператива.

Разбегутся? Ха-ха!

Будто они там были когда-то! Будто ты, Павел, не знаешь, что все, чему расти и цвести, должно иметь корень.

А ты, ты сам, разве не корень? — вдруг разозлился он на себя. Корень, самый настоящий! Да, хорош корень, похоронщик несчастный. Чем ты лучше этого пузатого мордоворота?!

Убирайся-ка поскорее отсюда. Сматывайся, пока не поздно, не то загнешься тут! Помнишь, как мать тебе кричала вслед: «Смотри не попадись в ловушку! Иди, иди! Не возвращайся сюда!» Не возвращайся! А ты, свинья поганая, не послушался. Вот и попал в ловушку. Сидишь теперь в клетке. И все потому, что не послушался.

Ну, а как тебе надо было поступить? Да, ты уже забыл, что говорили твои приятели в казарме? «Дурак ты, Павел Копчик, набитый дурак! Черт возьми, ведь у тебя, осел, такая прямая дорога! Папаша твой — старый коммунист, батрак, теперь в кооперативе. Да этому же цены нет! У тебя, что называется, все условия для роста! Нечего и раздумывать, балда! Оставайся в армии. Кончишь военное училище и получишь золотую нашивку на плечо».