Ян Козак - Гнездо аиста

Он вспомнил, что говорил Сойка о ружье, и улыбнулся холодно и насмешливо.

За столами становилось все оживленнее — веселый гомон гостей, звон бокалов, звяканье ножей и вилок. Но Гойдич вдруг поймал себя на том, что все еще не может отвести глаз от ружья, а в памяти его вдруг мелькнуло воспоминание далекого детства.

…Стояла осень. Пахло мокрой жухлой травой и листьями. Земля и тучи насквозь пропитались дождем. Загонщики притащили к ним во двор убитого в лесу громадного, килограммов на триста, дикого кабана. Из него потекла кровь и раскрасила землю вокруг темными лужицами. К ним во двор сбежалась вся деревня.

Отец принялся разделывать кабана. Он не был мясником, но освежевать и выпотрошить любого зверя умел. В то время он был без работы — владелец известкового завода надолго закрыл предприятие.

— Кто это его уложил? — спросил сосед.

— Сын пана нотариуса Горвата из города, — ответил отец.

Обычно бледный, он даже раскраснелся от радости и гордости, что такого редкостного зверя разделает своими руками. Словно кабан был его собственной добычей.

А сам он — Иожко — был тогда еще совсем мальцом. Сидел на корточках возле убитого зверя и принюхивался к запаху крови, смешанной с мокрой землей. Отец ощупывал твердую, как панцирь, покрытую щетиной спину кабана, длинными жилистыми руками рылся в кабаньих внутренностях. Распоротое брюхо зверя напоминало гигантский взрезанный арбуз. Рукава отцовской рубахи пропитались кровью. На колоде рядом стояла пивная кружка, но она была уже пуста, и отец то и дело забегал в сени глотнуть паленки.

Иожко поглядел на челюсть кабана — и уже не мог оторвать глаз от его клыков.

Оставшись на несколько минут один, он потянулся было за топором, лежавшим возле кружки, и тут же отдернул руку, испугавшись своего намерения. Но кабаний клык словно приворожил его. Он схватил топор и долго изо всех сил колотил им по кабаньей морде; в конце концов клык обломился.

И тут подошел отец. Он был уже навеселе и что-то напевал себе под нос. Увидев искромсанную кабанью морду, отец обомлел: молодой Горват хотел увезти с собой клыки как трофей.

Отец схватился за голову, и на виске у него осталось пятно от кабаньей крови.

— Что ты наделал! — закричал он. — Теперь мне больше никогда не дадут такой работы!

Вне себя от ярости отец принялся колотить Иожко, а злосчастный обломок клыка вырвал у него из рук и швырнул в навозную яму.

Иожко забрался на сеновал и долго ревел там. Потом пришли лесник и тот пан, что подстрелил кабана. Молодой Горват на радостях порядком выпил и захмелел. Он хотел забрать клыки, а когда узнал, что произошло, рассвирепел.

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю? — орал он на отца. — Да я тебя, скотина, пристрелю, как этого кабана!

Отец стоял, понурив голову и опустив руки, на лбу у него выступил пот. Он не поднял глаза и не шелохнулся, даже когда этот молодой пан с прилизанными светлыми волосами набросился на него с кулаками. Хорошо еще, что вмешался лесник и оттащил Горвата.

Когда все ушли, Иожко достал палкой из навозной ямы обломок клыка и прибил его к пустой клетке в крольчатнике, где хранил свои сокровища…

Гойдич вдруг почувствовал жгучую жажду и выпил вина.

— Смотри не пей лишнего, — наклонившись к нему, шепнула Катержина.

— Не бойся, — сказал он и улыбнулся.

Он снова видел себя мальчиком. Вот он ранним утром взбирается на вершину Шмайдовца. Внизу гудит сирена известкового завода. Ею трубы не видно — она за соседней горкой. Длинный зеленый склон. Листва буков, березок, осин блестит, словно покрытая лаком. Он приносил отсюда полные корзины белых грибов и подберезовиков. Повыше, чуть в стороне — среди бурелома и валежника, в небольшой топи — водились дикие кабаны. Земля там была кругом разрыта…

— Не пей больше, — снова шепнула ему Катержина.

Гойдич отставил пустой бокал. Глаза у него блестели. Ему давно уже хотелось как следует выпить. Ведь тридцать три года — это не шутка. Возраст Христа!

К черту! Где ж это он был, пока Катержина не перебила его мысли?

Ах да, он ждал за тем буреломом. Сильно пахло листвой, травами, грибами. Буковый лес сверкал на солнце. Все словно замерло. Только со стороны завода доносился гул сирены. Потом в кустарнике послышался треск и топот кабаньих ног.

— Иожко! — снова услышал он у самого уха голос Катержины и недоуменно поднял голову.

Сквозь шум голосов прорывался резкий, настойчивый звук. Из открытых дверей прихожей был слышен телефонный звонок.