Ян Козак - Святой Михал

— Я думаю, — сказал он, — что вы извините нашего кандидата. Она не смогла приехать, потому что… Короче говоря, в воскресенье… в общем, у них храмовой праздник. И вы можете себе представить… сколько по такому случаю у женщины дел…

Наступила гробовая тишина.

Вилем оцепенел. Проклятье! Что это Касицкого дернуло болтать такой вздор? Неужели он не мог придумать ничего посерьезнее? Вилем был возмущен и расстроен: что подумают люди! И не видел, не мог представить себе, кто и как сумел бы сейчас сгладить создавшееся неприятное впечатление.

Но ничего худого не произошло. К удивлению Вилема, по притихшему залу пронесся вздох, в котором было и удовлетворение, и понимание, потом раздались громкие аплодисменты — знак одобрения. Озадаченный, он неожиданно для себя убедился, что реакция собрания совсем не та, какой, по его мнению, можно было ожидать.

Казалось, всем пришлось по душе, что у кандидата могут быть такие простые человеческие заботы. К этой женщине все сразу почувствовали доверие и посчитали ее своей. Словно речь шла о члене семьи, который на приехал потому, что должен был жарить мясо, печь пироги или готовить еще что-то для своей родни.

Вилем смущенно улыбнулся.

Напряженность и скованность первых минут как рукой сняло. Всем стало легко и свободно. Грянул пионерский хор. Потом Альбин подтолкнул вперед Аничку Купецову. Девочка была как картинка — в легком воздушном платьице, с большим бантом в волосах. Она запела известную народную песню, в которой девушка доверительно открывает имя своего любимого и не боится выказать силу своей любви. Но вместо слов «…ради Дюричка, ради Дюричка я Дунай переплывала» Аничка пропела: «…ради Петричка, ради Петричка» и так далее. Эту неожиданную для всех, но заранее придуманную замену зал встретил одобрительно, как знак внимания и уважения к гостю, который того заслуживает.

Вилем неотрывно следил за тем, как меняется выражение лица депутата, и был доволен. Еще прежде, чем тот взял слово, в зале уже установилась непринужденная, даже дружеская атмосфера.

Петер Лукачик был искушенным оратором: говорил он не слишком долго и от международных событий довольно быстро перешел к повседневным делам.

— Знаете, — сказал он, — я был рад, что еду к вам в Поречье. Вы сами додумались, что вам надо делать, чтобы жить лучше. И у вас тут на каждом шагу видишь, что живете вы хорошо. Вы сами поняли, что нашему сельскохозяйственному району необходим крупный консервный комбинат. Здесь может развиваться пищевая промышленность. Это превосходно! Если я буду избран, то сделаю для этого все, что окажется в моих силах. Такой консервный комбинат мог бы иметь значение для всего края. Я поинтересовался планами и должен сказать, что убытки, которые сейчас несут кооперативы и государство, настолько велики, что вопрос вполне ясен. Поэтому, полагаю, особых препятствий не будет.

Он откашлялся. Оказалось, ему уже известно все, что предпринимают поречане.

— Я рад, что у вас есть такие люди, как Михал Янак и Вилем Губик.

О Касицком он почему-то забыл.

Вилема будто коснулся луч солнца. Депутат словно бы поднес ему бокал необыкновенно согревающего и приятного напитка.

Такое внимание к Вилему порадовало и Эду. Ему стало казаться, что депутат уже давно их знает, интересуется ими и с пониманием следит за их работой. Должно быть, он и вправду замечательный человек! Эда торжествующе оглядел зал и уставился на гостя.

А Густа, услышав имя Вилема, сразу перевел взгляд на Луцку.

На ней была кремовая блузка с вырезом, отделанным тонкими белыми кружевами, и узкая юбка выше колен, настолько ее обтягивающая, что можно было даже различить кромки белья. От нее исходил нежный запах апельсина — таких духов Густа еще никогда не встречал, и он подумал, что этот запах удивительно сочетается с цветом ее волос и глаз. Внезапно Густа почувствовал: Луцка решила больше не тянуть и, как говорится, идти на сближение.

И это было так. Ее главная соперница, Милка, все чаще вертелась вокруг Густы. Луцке стало ясно, что Милка всерьез готовит леску, крючок и наживку. Потому-то она и решила не выжидать, а действовать. Эту решимость трудно было не заметить — она как бы выплескивалась из нее, усиливая колдовской аромат, который обволакивал Густу и делал Луцку неотразимой.

Густа отвел от нее глаза. Он слушал оратора, не воспринимая его слов. Мощный поток уносил его мысли совсем в другую сторону.

Затем далекий бесцветный голос стал нарастать, и вдруг Густа услышал, как депутат, словно обращаясь к нему, сказал: