Игорь Шестков - Покажи мне дорогу в ад

Современная русская музыка ревела как обиженный медведь… пассажиры топали ногами. Производимый ими шум заглушал ровное гудение реактивных двигателей. Слов я не знал, поэтому мне казалось, что из мутного рева, как из бурного потока руки утопающих, выбрасывались в сизое от сигаретного дыма пространство матерные частушки советского времени.

Захотелось старику… переплыть Москву-реку… тискал девку Анатолий… на бульваре на Тверском…

Моя правая рука была прикована к левой руке старлея наручниками. Сидели мы не в креслах, а на откидных стульях. Старлей поначалу кипятился, требовал у неопрятного майора с брелками на запястьях места в кресле, какую-то бумажку ему в небритую рожу совал. Потом обратился к пилотам. Никто с ним не разговаривал, может быть, потому, что он был в штатском.

Через час полета ноги у меня затекли, хотелось встать, подвигаться, но старлей спал как сурок, разбудишь его… а он обидится и расскажет этим ордынцам о том, что я солдату-освободителю брюхо продырявил… могут и из самолета выкинуть.

Ни пить, ни есть нам конечно не давали, а так хотелось холодного томатного сока.

При посадке нас потрепало. Да так сильно, что офицеры заблевали салон.

Сели мы в Быково. Вышли на обледенелую полосу, и тут же в лицо ударило мокрым снегом, закружило метелью… до костей пробирал лютый холод родины. Здания аэропорта не было видно… вообще ни зги не видать… колотун колотит. Старлей буркнул примирительно: «Снесли Быково… капитализм… одна полоса осталась, приедем домой, сварю тебя какаву».

— А как же документы, погранцы, таможня?

— Ты не в Европе, привыкай. Прилетели мы спецрейсом, какая уж тут в душу таможня? Перестраивайся, жидок! Завтра с тобой разговор будет серьезный, думай, перед тем, как говорить, наломаешь дров, локти будешь кусать. Колобок стелит мягко, да жестко спать.

Вышли на какую-то узкую темную дорогу. Между дач, что ли. Протопали по ней сквозь метель с полкилометра, подошли к домам. Восьмиэтажки. Разбитые и грязные. На газоне — горит, переливается огнями елка. А над елкой — надпись из светящихся неоновых трубок: «Зимняя сказка».

Старлей объяснил: «Это бар ночной так называется. За четыреста в рот возьмут синюхи люберецкие. Снегурочки-бля… А дед Мороз там в вышибалах».

«Сне-гу-роч-ка! Сне-гу-роч-ка! — звали дети на елке во Дворце пионеров в далекие шестидесятые. — Сне-гу-роч-ка!»

Из темного угла выходила торжественным шагом широколицая курносая красавица-массовичка в нелепом гриме и ужасном платье с блестками, так неловко пытающемся скрыть ее некрасивые ноги. Снегурочка призывала тонюсеньким голосом: «Дети, позовем все вместе дедушку Мороза!»

И двести пятьдесят будущих строителей коммунизма блеяли в унисон: «Де-ду-шка Мо-роз, приходи к нам!»

Под слепым фонарем стояла машина. Жигули. Старлей поговорил с шофером, мы забрались на заднее сиденье. Всю дорогу я проспал. Старлей разбудил меня, когда мы к дому подъезжали. И улица, и дом, и подъезд показались мне знакомыми. Поднялись на лифте на девятый этаж.

Тут ноги у меня подкосились, я начал медленно падать… старлей подхватил меня и вволок в квартиру, отстегнул наручник и посадил в кресло… принес горячий кофе. Я глотнул чужим, неслушающимся ртом.

Меня разбудила женщина. Ласково погладила по голове и сказала: «Пора тебе в ванную».

Сердце сжалось и упало в живот, локти похолодели. Кто она?

Я встал и как в тумане… поплелся… а она меня легонько подталкивала, направляла. Раздеваться не пришлось… зеленоватая пена… хвоя… я влез в ванну не без труда и долго лежал, отмокал, согревался, пытался слепить из пены ее лицо.

Потом заплакал, потому что узнал ее. Женщина, сидевшая около меня на табуретке и трущая меня золотистой губкой, была моей женой, с которой я расстался тридцать три года назад.

— Да, милый, это я, вернее то, что от меня осталось.

— А где этот мерзкий тип, старший лейтенант, он ушел?

— Да, он только сделал свою работу, привез тебя ко мне. Не бойся ничего, все хорошо, я вымою тебя и уложу в кроватку, ты выспишься.

— Скажи мне, я в раю?

— Ты в Ясенево, в нашей квартире. Потерпи, тебе все объяснят вечером. Не думай ни о чем, все образумится. Тебе нужен покой.

Она обняла меня… и вдруг превратилась во вторую жену, тоже оставленную, тоже любимую, живущую с дочерью в Аргентине, и мы плакали и любили друг друга, а потом превратилась в Марику, и я целовал ее старое доброе лицо и пытался расспросить, добралась ли она до Нью-Йорка и встретил ли ее там сын, но она только улыбалась. Все мои любимые побывали у меня и все они были влюблены в меня, и я был влюблен в них.