Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Я подобрал свою фуражку, затем осторожно выглянул из-за угла. Вправо, к заставе и Загородному саду, и влево, к кафедральному собору и Каме, тянулась главная в городе Сибирская улица, такая же немощеная и застроенная такими же деревянными домиками, как соседние. При дневном свете она отличалась от них разве что отсутствием куриного помета в канавах по обочинам. Криднер, готовясь к прибытию государя, особым ордонансом запретил обывателям выпускать на нее кур.

Кучер разворачивал коляску, чтобы ехать в обратную сторону. Елизавета Ивановна не сидела в ней, а стояла, властно опершись на плечо отца. В ней не осталось ничего от тирольской пастушки с кукольным личиком. Капор – в руке, голова откинута назад, глаза полуприкрыты, будто мчатся во весь лошадиный мах не на этой бородатой кобылке, а на каких-то чудо-конях, и она с наслаждением подставляет разгоряченный лоб сгущенному бешеной скачкой холодному воздуху. Салоп ниспадал с нее благородными тяжкими складками, подобно плащу на греческой статуе. Она стояла в коляске, как триумфаторша на своей колеснице, простоволосая, с победительным нездешним лицом языческой богини, несущей горе непокорным, но милость – всем признавшим над собой ее державную руку. Отец забросил сети в житейское море, и счастливица-дочь вытянула из него исполняющую желания волшебную рыбку с рубиновым глазом. Безмолвный город лежал у ее ног.

В Вятке нас нагнал курьер от Тюфяева.

Губернатор прислал с ним письмо, испрашивая высочайшего позволения установить в Перми, там, где государь присутствовал при разводе гарнизонного батальона, скромный памятник с надписью, изображающей время его пребывания в Пермской губернии.

Мне велено было ответить Тюфяеву следующее:

“Государь ценит вашу преданность его особе, но он принял за правило не позволять ставить себе нигде никаких памятников, желая видеть их единственно в сердцах подданных, в которых укрепляется любовь к монарху и благодарные чувствования к его стремлению устроить благоденствие Богом вверенного ему и возлюбленного им народа”.

Невидимый оркестр, прошедший по улицам Александрии в ночь ее гибели, устроил в Петербурге первую репетицию. Я имею в виду наводнение 7 ноября. Лейб-кучер Илья Байков рассказал, что, когда вода спа́ла и он перевез государя через Тучков мост, на Каменноостровском проспекте, перегораживая его, стоял громадный галиот, а у Троицкой церкви – две угольные барки, почти равные ей по высоте. Государю пришлось выйти из дрожек и пойти пешком.

Повсюду видны ужасные картины разрушения. Берега Невы покрыты таким множеством дров из размытых поленниц, что невозможно шагу ступить. Утонуло больше пятисот человек, но тел не найдено и половины. Остальных Нева унесла в море.

Панихида прошла в Казанском соборе. Я на ней присутствовал и слышал, как государь, глядя на заполнившие храм ряды гробов, сказал Дибичу: “Я видел покрытые трупами поля сражений, слышал стоны умирающих, но это неизбежный жребий войны. А тут…”

В глазах у него блеснули слёзы.

Думаю, причина их еще и та, что в смерти этих несчастных народ винит его самого. В буйстве стихий видят кару небес за нежелание помочь единоверным грекам.

Тем не менее он твердо гнет свою линию – очередной конгресс Священного Союза, который в ноябре должен был собраться во Флоренции для обсуждения греческого вопроса, не состоится; вместо него решено провести конференции в Петербурге. Ибрагим-паша с 20-тысячным экспедиционным корпусом отплыл из Александрии в Морею, но стоящие на краю пропасти греки сочтены достойными не конгресса, а всего лишь конференций. На них государь выдвинет свою новую программу разрешения греческого вопроса. Если англичане соглашаются дать свободу только Морее, то он, как выболтал мне Еловский, готов пойти дальше и предложит разделить наши земли на три княжества: первое – Восточная Греция в составе Беотии, Фессалии и Аттики; второе – Западная, куда войдут Навплион с Венецианским берегом, Эпир и Акарнания; третье – Морея. Все три и крупнейшие из островов получат самоуправление под властью султана, но под совместным контролем России и Англии. Проще говоря, овцам предоставят почетное право самим решать, какая из них пойдет волку на обед, какая – на ужин, а контролеры будут следить, чтобы их серый брат не лопнул от обжорства.