Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

“Для чего же он их писал?” – перебил государь.

“Чтобы управляющему напакостить, – объяснил Тюфяев. – Управляющий Сигов за матерное сквернословие отставил его от должности учителя в заводском училище”.

Тут-то я и услышал неожиданно высокий для такого телосложения голос Мосцепанова.

“Истину наименовали ябедой, а ложь облекли одеждою истины”, – сипло выговорил он заранее, видимо, припасенную фразу, уж слишком гладко при своей корявой изысканности сошла она у него с языка.

Никто, тем паче арестант, не смеет раскрывать рот при государе, пока тот к нему не обратится. Все замерли, но, как я и ожидал, дерзость Мосцепанова не возымела последствий.

Спокойно, как если бы ничего экстраординарного не произошло, государь осведомился у Тюфяева, каково решение суда, и, узнав приговор, с сомнением покачал головой: “Если вина заключается только в доносах, хотя бы и ложных, не слишком ли сурово?”

“Не в них одних. Виновен в содомском грехе, силой понуждал учеников к сожительству”, – отрапортовал Тюфяев, подтверждая мою догадку о том, что без указки Аракчеева вряд ли в первые недели губернаторства у него дошли бы руки до 1672 листов этого дела.

Мосцепанов к нему и головы не повернул. Его взгляд был устремлен вниз, но не потому, что он не смел поднять глаза на государя. Он смотрел ему на ноги, и не просто смотрел, а сравнивал одну с другой. Веки у него чуть подрагивали, выдавая движение ходивших под ними из стороны в сторону глазных яблок. Особое чутье, возникающее у меня рядом с хозяином моего сердца, подсказало мне, что интерес Мосцепанова вызвал правый сапог государя с надетой под ним повязкой с мазью. Как у него самого, он был больше левого, пусть не по длине стопы, а по толщине голенища.

Казалось, Мосцепанов заворожен открывшимся ему подобием. Взор его увлажнился сильнее, но это была уже не та влага, что пару минут назад мутными, как у больных птиц, слюдяными наплывами копилась у него в углах глаз. Сейчас в них блестела чистая слеза умиления и благодарности судьбе за счастье видеть себя похожим на монарха. Оба они были уязвлены миром. Два непарных сапога чудесным созвучием отозвались в его душе.

Не отрывая подошвы от земли, он осторожно, в два приема, на полступни выдвинул вперед беспалую ногу. Надеялся, видимо, что государю тоже откроется это удивительное сходство. Тот, однако, смотрел ему в глаза, тщетно пытаясь поймать их туманящийся взгляд.

Государь стоял между Тюфяевым и Барановым, за ним – свита, и всё же его окружала сфера пустоты. Ее незримых границ никто не переступал. Вышло так, что ближе всех к нему оказался Мосцепанов.

Из-под век у него выкатились и поползли по щекам две слезы. Добравшись до носогубных морщин, обе изменили маршрут, справа и слева симметрично стекли на скверно выбритый подбородок, повисли на щетине и сорвались, когда он заговорил опять.

“Прозябоша грешные яко трава, и поникоша все делающие беззакония”, – произнес он с глубоким чувством, ощутить которое не мешал даже его хриплый фальцет.

Я узнал 91-й псалом.

Не скажу, что государь вздрогнул, но на него это подействовало. Он не мог не вспомнить незнакомку в темной камзе, подавшую ему бумагу с этим псалмом, и как на нем же, упав со стола, раскрылась некая книга, не Псалтирь. На лице у него мелькнуло выражение, с каким он утром бросил ложку в тарелку с недоеденной кашей. В таких совпадениях он видит дурной знак и чувствует, что его судьба чересчур близко сходится с чьей-то другой. Это ему неприятно, как прикосновение чужого тела.

“О ком вы?” – спросил он, впервые обращаясь к Мосцепанову прямо.

Баранов сунулся было с пояснениями, но государь жестом велел ему не вмешиваться.

“Об управляющем Нижнетагильскими, графа Демидова, заводами Сигове и горном исправнике Платонове”, – ответил Мосцепанов.

“Изложите суть вашего дела, как вы сами его понимаете”, – предложил ему государь и сделал мне знак записать то, что он скажет.

Я достал карандаш и миниатюрную записную книжку. Они у меня всегда с собой.

“Обличением творящихся в Нижнетагильских заводах беззаконий я очистил душу для постижения особенной древней тайны, иначе она бы мне не открылась”, – проговорил Мосцепанов и вновь умолк.

На длинные фразы ему не доставало дыхания, зато глаза у него высохли, как если бы влага в них испарилась от полыхавшего в душе огня. Эта метафора перешла у меня на чувственный уровень – в лицо мне дохнуло исходящим от него жаром.