Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

В конце каждого письма, кроме последнего, красовался кособокий кружок с заключенной в нем надписью: “Чмок”. Его назначение объяснялось в № 1, но было понятно и без того.

“Что же ты? Целуй, я отвернусь”, – предложил я.

“Ему теперь есть с кем и не через бумагу чмокаться”, – ответила Наталья чуть более равнодушно, чем если бы это ее действительно не волновало.

Тогда наконец я собрался с духом и открыл ей то, о чем подумал час назад, но не решался сказать.

“У меня в батальоне был грек из Таганрога, – сказал я. – Пел греческие песни и рассказывал, о чем в них поется. Вот одна… Раненый клефт умирает вдали от родных мест и просит друга не сообщать жене о его смерти. Напиши ей, просит он, что я женился на другой и счастлив на чужбине. А затем говорит то ли другу, то ли самому себе: женою мне станет земля, тестем – могильный камень, шуринами – кипарисы над моей могилой”.

Наталья задула свечку, поднялась и подошла к окну, по пути потушив еще две свечи, чтобы видеть в стекле не одно свое отражение, а ночь и небо. В мороз оно прояснилось. Снег в палисаднике отбрасывал звездный свет, на нем лежали тени озаренных луной голых кустов, и, как на вершине горы, на берегу реки или рядом с любым мирным пламенем, возникало удобное для памяти и печали чувство границы двух стихий, одна из которых принимает в себя то, что рождено другой.

Выждав с минуту, я последовал за Натальей и остановился в полушаге за ее спиной. Она не могла не слышать, как я к ней подхожу, но продолжала стоять в той же позе. Я обнял ее сзади. В ту же секунду, словно только этого и ждала, она всем телом повернулась ко мне, раздвинула на мне ворот халата, надетого прямо поверх рубахи, обвила руками, уткнулась лицом в грудь. Сквозь рубаху я ощутил на коже горячую влагу ее возгрей и слёз. Она немного поплакала у меня на груди, и мы пошли ужинать.

Не знаю, в какой день какого месяца вас в живых не стало, но с того дня сорок дней давно минуло. На помин души я у Преображенья денег дала, свечку поставила и нужные молитвы, чтобы нескладухи не вышло, творю по письму, что в церкви дали, но если что вовремя не сделано, того не переделаешь. Сердце не сказало мне про вашу смерть, знать, Господь по моим грехам и за мою вам измену в него это не вложил.

Пока душа ваша шла через мытарства, некому было за нее Бога молить, и после того никто о ней не позаботился. Чашку воды с двумя соломинками крест-накрест я для нее не приготовила, не поставила на столе, чтобы душа обмылась после мытарств.

Иконы в дому не завешивала полотенцем и на сороковой день не сняла его, не положила на столе рядом с чашкой. Нечем было душе вашей обтереться, не во что завернуться.

А потом не взяла это полотенце, не взошла с ним на Лисью гору, не встала над прудом, не встряхнула его, не отпустила душу навстречу ветру, и свету, и всему небесному простору.

Или не нужно ей ни обмывать себя, ни обтирать?

Чиста она, как у младенца.

В бытность мою при покойном государе вы в разговорах со мной вволю поиздевались над несчастьями греков и нашим стремлением к свободе, – а я в то время не имел возможности достойно вам отвечать. В частности, вы уверяли меня, что гибель Греции придет из Египта, помните? Хотелось бы знать, осталось ли ваше мнение прежним после того, как в Наваринском бою египетский флот сожжен союзной эскадрой, и его обгорелые обломки усеяли море от Наварина до Навплиона.

Император Николай Павлович оказался милосерднее и прозорливее своего предшественника на троне – русская армия разбила войско султана и дошла до Адрианополя. Англичане заняли Мисолонги, французский корпус Мезона изгнал Ибрагим-пашу из Мореи. Афины – наши, над Парфеноном поднят греческий флаг. Белое и голубое восторжествовало над зеленым. Мужество, проявленное нами при обороне Акрополя, расположило в нашу пользу сильных мира сего. Война еще не закончилась, но признание державами Греческой республики – вопрос ближайших недель.

У нас есть старинная песня о взятии турками Константинополя. Вот вкратце ее содержание.

Утром черного вторника , то есть 28 мая 1453 года, некий монах жарил на кухне рыбу – и вдруг услышал воззвавший к нему откуда-то с высоты громкий голос: “Беги, монах! Спасайся! Сейчас в город ворвутся турки!” Монах лишь посмеялся, сказав, что скорее эти жареные рыбины оживут и, как птицы, полетят по воздуху, чем турки возьмут святой город. Едва он это произнес, рыбины воспарили над сковородой и вылетели на улицу. В ту же минуту войско султана ворвалось в Константинополь.