Юрий Асланьян - Последний побег

— Не пейте в дороге, — посоветовал он, — родители ждут вас.

В штабе части пятьдесят дембелей построили на плацу, и к ним вышел командир части, полковник, который два года назад встречал пацанов на перроне станции Решеты. Пацаны были уже не те, а полковник остался тем же. Он пошел вдоль строя, нагибаясь и руками разрывая швы слегка расклешенных не по уставу парадных брюк, вырывая из погон «фибры», сделанные их жестких аккумуляторных пластин, и, ругаясь как в последний раз, обещал отправить всю партию обратно в тайгу.

За Гараевым никаких нарушений не было, не считая двух ножей с выкидными лезвиями, которые он спрятал между двух картонок, зашитых в подкладе чемодана, и пятидесяти фотографий зэков особого режима, которые он оставил на время одному воину из родной за забором части — воин, приехавший в медсанчасть, обещал вернуть, когда их будут выводить из ворот штаба. Но сколько Гараев ни смотрел по сторонам, воина не увидел… Это был последний обман родимой армии.

Он шел по проходу между столами вагона-ресторана, оккупированного пьяными дембелями, качался — от водки и железной дороги, его цепляли за рукава рубашки, тащили к столам: «Наливаем, земеля!» Гудела Транссибирская магистраль…

Он лежал на второй полке купе с закрытыми глазами. Вспоминал роту и все, что случилось в последнее время.

«Козел», — простонал Гараев, вспомнив слова замполита об Ищенко. Он перевернулся со спины на правый бок и свернулся в клубок, как в детстве. Недаром, значит, командир роты и прапорщик оказались на трапе в тот самый момент, когда он выходил из кухни: ждали, чтобы поймать поддатого повара, аристократа поэзии, показать ему его цену и место. Неужели не могли простить то, что он не стал стукачом? Нет, он вдруг понял — да: они испытывали комплекс неполноценности в его присутствии — от собственной необразованности и бесталанности. Вспомнил, как прапорщик топтал сапогами книгу Тургенева, великого русского писателя. Именно тогда он понял, что эти офицеры никогда не будут защищать Россию и при первом же случае продадут ее народ. И дальше — скорее всего, распитие было организовано Сан Санычем специально, по конкретному приказу командира роты, чтобы часть водки досталась повару. Остальное — детали плана: или запах и опьянение, или наличие водки на кухне… Ах, Сан Саныч, мерзкий тип… Работал на командира, чтобы хорошо жить. А может быть, это я такой, что смог об этом подумать? Гараев тихонечко взвыл, осторожно слез с верхней полки. Солдаты спали, раскинувшись на полках в позах неожиданной и неосознанной свободы. Поезд, раскачиваясь, грозно летел в будущее по безумным просторам Сибири.

Гараев засунул руку под стол и нащупал там горлышко большой бутылки с красным вином, оставшейся от дневного пиршества дембелей. На самом деле они еще не умели пить — и быстро пьянели от первых доз спиртного. Он налил вино и залпом выпил целый стакан. Забрался обратно. До родины оставалось сутки пути, и сутки — если ехать в обратную сторону, но туда он решил не возвращаться, никогда. Он еще думал, что это возможно — не возвращаться. Он еще не умел пить и почти не знал прошлого. Он уходил в свой последний побег, имя которому — будущее.

Шло время — и Транссибирская магистраль обретала железнодорожный ритм песни, которая уходила вверх, к белому пику жизни, к вершине его Эвереста, он пел ее пьяным и трезвым, орал во всю глотку, бороздя сибирское болото по пояс в коричневой жиже, цедил сквозь зубы после банкетов, возвращаясь домой по черным, мрачным улицам больших городов:

Я — сын ссыльного пацана, стал солдатом империи. Крал патроны, не пил вина, посылал капитана на, воздавая кэпу по вере.

Я порвал на сорок дорог сапоги — и стою на том. Сделал все, что смог и не смог, шел один и всем поперек с автоматом и штык-ножом.

Я видал Урал и Байкал, уходил в запой и в бега, на постах Толстого читал и вставлял золотой металл вместо выбитого клыка.

Я лежал с большой головой в боксе смертников, как в гробу. Торговал бессмертной душой, «Беломор» курил с анашой и срывал с бутылок резьбу.

Я живу в жестокой стране без успеха и без пристанища. И молюсь, отвернувшись к стене, чтоб узнать, что достанется мне, что, даст Бог, не достанется.

Гараев стремительно уходил в свой последний побег. Сверкали во тьме рельсы Транссибирской магистрали, по которым громадный поезд падал в его будущее, как в бездну. Тихонько перекатывалась по полу купе пустая бутылка из-под вина. Из тамбура проникал запах сигаретного дыма. Горький запах свободы.