Юрий Асланьян - Последний побег

На прошлой неделе они так избили одного «помазка», что на почерневшее лицо того никто старался не смотреть, даже офицеры. А слышали многие — когда тебя бьют рукояткой штык-ножа, кричишь громко… Впрочем, его, как говорят, били уже не первый раз. За тупость и неразговорчивость.

Тогда-то Гараев и решил сделать еще один почти официальный ход конем. Санинструктор роты сержант Аристов привычно скосоротился, но согласился свозить его в штаб части. Этот двадцатилетний эскулап смотрел на молодых солдат так, как будто хлоркой сыпал, а всем методам лечения предпочитал один — трудотерапию.

— Сгною, — тихо говорил он, заглядывая в первом часу ночи в окошко посудомойки на кухне.

— Тебе бы в академию, — советовал на вечерней поверке лейтенант Добрынин, — алмаз надо гранить.

— Куда ты едешь? — кричал со своей кровати Джумах-медов. — Посудомойка всех вылечит!

«Застрелю!» — шептал Гараев, сжавшись под простыней.

— Желаю сеансы половить, — отвечал санинструктор, распластавшись на не расправленной еще постели в хромовых сапожках.

— Ты что, голодный? — не унимался замкомвзвода. — Так сходи к Нинке Стрекозе — она не откажет…

Вагон поезда, который тихо катился сквозь рваный утренний туман, был почти пуст. И только двое освободившихся осужденных, двигаясь по проходу, как дети в зверинце, совали проводнице пачку чая, неловко улыбались и просили заварить. Сержант Аристов скоро ушел, оставив Гараева и еще одного солдата из соседней роты без надзора, — спасибо ему.

Правда, попутчик слегка косоглазил, поэтому говорить с ним оказалось нелегко.

Прошло минут тридцать. За окном, за заборами дымились пожегочные ямы, башенные краны висели в воздухе над высокими штабелями бревен. В одном месте поезд разрезал цепочку развода: ближе стояли часовые с автоматами, дальше — поеживались от утреннего холодка осужденные, смотрели на окна.

Невесело тянулся таежный конгломерат зон Краслага.

У «молодых» обыкновенно бывает не очень много тем для разговора. Главная — одна. Плюс воспоминание о доме и, конечно, светлое будущее. Попутчик начал рассказывать, какие методы применяют старослужащие в их роте, передавая новичкам свой боевой опыт. И снова Гараев почувствовал, как черная, горячая кровь ненависти поднимается в нем, словно грозя хлынуть горлом.

— Ничего, вернется время — сам отыграюсь на «молодых»…

— Ты это серьезно? — открыл глаза Гараев.

— А че?..

Непонятно было, куда смотрит этот косоглазый…

Возвращались из штаба поздно вечером.

— Да, не удалось закосить. Тебе, гляжу, тоже? — спросил с улыбочкой гнусной понятливости попутчик.

— Я не косил, — тихо ответил Григорий и отвернулся к окну.

А там, за окном, провисали и тянулись за поездом гигантские бусы электрических огней. Помнится, когда в конце мая эшелон остановился ночью на станции и Гараев спрыгнул с подножки на сибирскую землю, ему вдруг почудилось, что вокруг город. Но поутру все прояснилось: он увидел лампочки, десятки, сотни лампочек на серых заборах.

Майор со змеями в петлицах сказал:

— Да, у тебя варикозное расширение вен. А чем, ты думаешь, я тебе могу помочь?

Григорий насторожился.

— Вы медик, вам и решать, — ответил он.

— Вот я и решу! — рявкнул майор. — Комиссоваться хочешь? Ничего у тебя не выйдет. А теперь пошел вон.

Григорий посмотрел на часы, которые так никто и не посмел потребовать у него в подарок, — шел второй час ночи. Только что миновал первый приступ сонливости. Второй наступит около шести часов утра. Вдруг он увидел, как кто-то вышел из караулки и торопливо направился к трапу — высокому дощатому тротуару, тянувшемуся по периметру производственной зоны вдоль основного ограждения.

— Стой, кто идет? — громко крикнул он, высунувшись с плечами в окно.

— Даевой, — послышался в ответ хрипловатый голос Валерки. — Держи, песец драный! — весело влетел на пост Ширинкин, бережно держа в цепкой крестьянской руке прокопченную кружку. — Цени, сам заваривал.

— А что Джумахмедов делает? — спросил Григорий, сбрасывая автомат в угол.

— В отключке товарищ сержант. Наверное, сон видит, как снова в чайхане работает. Сегодня собачнику рассказывал, старый чай, говорит, на крыше подсушишь, потом добавишь в него свежего, подмолодишь — и по тому же кругу пускаешь. А старики хвалят, дескать, чай-то…

Горячий, вязкий и горький чифир! Григорий пил этот заваренный другом на совесть чай и, казалось, чувствовал, как побежала его проснувшаяся кровь. Наглотавшись вволю, он спросил о проверяющем.