Юрий Асланьян - Последний побег

— У меня яйца опухли! — выдавил Учитель. И тут только Гараев обратил внимание на то, что узбек стоит, широко расставив ноги. Его широкая челюсть отвисала больше, чем обычно. Будто под тяжестью слюны.

— Это хорошо, — с улыбкой заметил Джумахмедов, — ты скоро у меня весь опухнешь… У гнилых людей и болезни такие.

— Я бежать не могу, — упрямо настаивал Учитель, решившийся идти до конца.

— Будешь, — кратко заверил его сержант и добавил, обратившись к Носатому. — А у тебя что болит?

— У меня ничего, но я тоже не побегу, — ответил Баранов. Его волнение и решительность выдавали большие дрожащие губы. Два человека — это уже бунт. Джумахмедов знал всю непредсказуемость подобной ситуации — опыт был. Один Гараев чего стоил! Вставший на этот путь, как правило, с середины возвращался редко. Джумахмедов понимал… А Гараев прикинул: они пробежали километров восемь, плюс обратная дорога — для издерганного, усталого и голодного взвода достаточно. И для школы мужества — тоже.

— Хорошо, — после долгой паузы решил сержант, — рукоприкладством я заниматься не буду… А для вас жизнь кончена.

Последние слова он сказал Носатому и Учителю — печально, как на похоронах. Он что-нибудь придумает. Он развернул взвод и пешим ходом повел его обратно. На середине пути приказал бежать — и до самой казармы. Но никто уже не роптал, не бунтовал. А как Джумаев преодолел этот последний рывок, видели все — будто двухпудовки в мошонке тащил. «Вот ведь гомосек, а жалко», — мелькнуло у Григория, когда он оглянулся на искаженное болью лицо солдата. Ужас какой-то.

Джумахмедов построил взвод перед крыльцом, а сам зашел в казарму — докладывать, может быть. Держался он спокойно, сдерживал себя. И это никого не радовало — все было ясно. Гараев, кажется, впервые видел, как такой удар проходит мимо него, к другому, даже другим. Неужели Уланов отдаст пацанов старослужащим? Не отдаст — Гараев на него надеялся. Теперь не отдаст.

— Уланов спит, — сказал появившийся Джумахмедов, — но вечером он с вами разберется, он командир — ему и решать… А я в дисбат попадать не хочу из-за каких-то козлов. Сейчас разоружайтесь и идите наводить порядок в спальном помещении — работы хватит. А Джумаев и Баранов — на полы, чтоб коридор сверкал. И не шуметь, скоро в роту приедет важный гость. Подождем, пока уедет…

Кто может приехать? Это очень интересно… А вдруг приедет кто-нибудь такой… А вдруг!

Когда солдаты вошли в спальное помещение казармы, они сразу обратили внимание на то, что некоторые постели были перевернуты, тумбочки распахнуты… Офицеры никогда не стремились скрыть следы проведенного ими шмона. Это считалось нормой — обыскивать. Вот такое утро — одно к одному. И «молодые» думали только о том, чтобы выдержать, переждать.

Спать им в этот день не дали, поскольку неделя ночных караулов на производственной зоне кончилась. Сегодня ночью они будут спать в казарме. А завтра взвод разойдется на охрану так называемых отдельных точек — строек и лесосек.

Причина тотального шмона выяснилась скоро — и предстала на вечерней поверке в форме почти двухметрового генерал-майора, командира дивизии по фамилии Бойко. Рядом с ним командир роты выглядел воробьем — но очень наглым! Создавалось впечатление, что еще не ясно, кто из них генерал: Коровин стоял, без напряжения опустив руки по швам, с независимой ухмылкой.

После официальных приветствий генерал-майор чуть повернул свою большую голову к Коровину.

— А что, ротный, — сказал он низким голосом, — давай завтра же пошлем в отпуск трех твоих лучших воинов! Называй фамилии.

И командир дивизии радостно оглядел строй, будто ожидая мощного «ура!». Но Коровин знал, конечно, что со временем станет генералом, и, выдержав свою тактическую линию, не шелохнулся даже, ответив сразу:

— Дело серьезное, товарищ генерал. Если разрешите, я подумаю и завтра объявлю приказ от вашего имени.

— Ну, хорошо, — позволил генерал, к явному сожалению «стариков», которые поняли, что никто в отпуск не вырвется. Тут взгляд командира дивизии упал вниз — и замер: прямо перед ним, в первой шеренге, стоял маленький солдатик-киргиз, тот самый, что вечно отдавал честь не той рукой.

Этот киргизенок стоял в первой шеренге, в валенках — черных, стоптанных и наверняка дырявых. Добрый генерал молча покачал головой — и этот снисходительный жест решил участь солдата на обозримую вечность: после воспитательной акции в сушилке он со вздувшимися от побоев губами приступил к обязанностям посудомойщика, на целую неделю освободив своих сопризывников от страха попасть туда.