Юрий Асланьян - Последний побег

Так вот он кто, господин Ведунин, человек с золотыми зубами. Ведать дух, заглядывать в душу… Алексей поднялся, прошел двести метров и швырнул окурок в урну — ту самую, что до сих пор стоит напротив черного памятника Дзержинскому. Потом зашел в кабинку телефона и позвонил Пшеничникову на последнюю мелкую монетку — двушку, оставшуюся от продажи часов.

Он позвонил на две копейки — и вспомнил, что в 1757 году по высочайшему повелению Мотовилихинский завод вместе с Егошихинским, Висимским и Пискорским был отдан графу Михаилу Илларионовичу Воронцову с рудниками, лесами, со всеми припасами и готовой медью, мастеровыми людьми и приписными к заводу крестьянами за 170 975 руб. 03 коп.

«А если бы у меня было не две, а три копейки, я бы доехал до рынка на трамвае! — вообразил он себя графом. — Однако хорошая у тебя память, выпускник исторического факультета. И полковники это отмечали… У меня хорошая память, как видишь — я все тебе припомню, товарищ Ведунин… Мы не разойдемся с тобой. Мы обязательно встретимся…»

О счастье: он увидел впереди широкую спину Валерки Куропаткина — вот они, пятьдесят копеек!

— Валерка! — заорал он голосом, идущим из пустого желудка. Но спина продолжала удаляться — неумолимо, покачиваясь, как пригородная электричка.

— Свистнуть? — услышал Алексей — и увидел стройную женщину с чуть полноватыми ножками, обтянутыми кофейного цвета кордовыми джинсами. Алексей сразу утратил дар своей свободной речи — и присел, как в народной сказке, от могучего четырехпалого свиста. «Это от голода», — с хозяйской нежностью подумал он о своих коленях.

— Хулиганка? — строго спросил Алексей, вспомнив про свои педагогические обязанности, не отрывая взгляда от ближнего к нему бедра.

— Нет, из охраны, — ответила молодая женщина.

— Как звать? — произнес он и сделал шаг, тихонько наглея.

— Мариной, — ответила охранница, приветливо расстегнув верхнюю пуговицу желтого батника, — смотри, опоздаешь на поезд…

— Я как раз с него слез… А ты на каком заводе?

— Где Игорь Николаевич работает социологом…

— Что-о? Значит, ты меня знаешь?

— Социолог мне сказал: увидишь красноглазого кроли-кау чепка, знай — это Лешка Стац, известный педагог и пилигрим, который много ходит — проходимец то есть, первопроходец, — ответила и исчезла женщина. Каки Куропаткин.

«Это тоже от голода!» — неожиданно сообразил Алексей.

Все это пермский базар — Пшеничников был не настолько экзальтированным, чтобы не просечь пустую поляну: Родкин, еще исполняющий обязанности начальника, костьми ляжет — на ковровой дорожке в кабинете нового заместителя директора завода по экономике, чтоб уволить гонористого исследователя производственных конфликтов по 33-й статье. «Два горбатых» тебе — с приказом по заводу! Может быть, это последняя радость в жизни поскребыша мотовилихинского портного — за всю парашу, которую ему пришлось выпить… Последний несчастный случай на производстве, последний акт, подписанный большим специалистом по технике безопасности, с тихой улыбкой — «без пособия по нетрудоспособности»…

«Ах ты Уродкин — дерюжный мешок с дерьмом! — подвел итоги своим размышлениям заводской социолог. — Пора, наконец, подойти к ситуации чисто профессионально — зря ты, что ли, изучал праксеологию Кшиштофа Ко-тарбинского и создавал собственную теорию творческого решения проблем…»

Игорь встал, заполнил разрешение на выход с территории завода: «партком» — определил цель выхода.

— Долго-то не ходи, — вздохнул Родкин, ставя аккуратную чернильную подпись, — беспокоиться буду…

— Зря, Исаак Абрамович, я ведь нигде не пропаду — ни здесь, ни там…

— Как не пропадешь — это почему? — возмутился Родкин.

— Потому что мой паровоз на подходе, а ваш уже стоит на запасном пути…

— На подходе, говоришь? — обрадовался и.о. начальника — Значит, у меня еще есть время…

— Есть, но мало, Исаак Абрамыч, — только на рельсы успеете броситься. Как Анна Каренина, известная потаскуха…

Партком, находящийся в красных кирпичных стенах обезглавленной церкви, Пшеничников миновал равнодушно, боком, будто урну на тротуаре. Там пушечных дел мастера молили Бога о заступничестве и пощаде. Намолились — и снесли купола, и «начальника тюрьмы жена встала на колени и упрашивала, чтобы ее мужа освободили, а в это время Ширинкин ткнул ее в холку прикладом, и все единогласно говорили, что освобождения быть не может никакого». В архиве читал — Игорь свернул в переход под железной дорогой. Была церковь, стал партком.