Диана Машкова - Наши дети. Азбука семьи

— Я не смогу сцедить, — пролепетала я, — она все время сосет. Мне сцеживать нечего.

— Послушайте, женщина, — докторша, наконец, повернулась ко мне, — по-моему, вы сами не знаете, что вам надо. Завели ребенка, а делать ничего не хотите! Безответственные мамаши пошли.

На этом аудиенция была окончена. Я шла обратно по коридору, кое-как передвигая ноги — тряпичная прокладка между ног выскальзывала, ребенок на руках выгибался, нечеловеческая усталость клонила к земле — и ревела в голос. Они не верили моим словам. Им не было дела до того, как мы с Нэллой себя чувствуем. Им было легче отделаться — внушить мне, что я тупая и не понимаю собственного ребенка. И глубоко плевать на нас обеих.

Преступление против жизни — внушать матери, что она не чувствует и не понимает своего ребенка. Легко доказать обессиленной родами женщине, что она «плохая мать». Трудно потом с такой установкой растить маленького человека и добиваться благополучия ребенка.

На пятый день обход делал тот же врач, который принимал роды. Высокий, худой он вошел в палату с жизнерадостным «Доброе утро, мамочки!». К тому времени к нам с Нэллой подселили соседей — девушку Юлю с ее новорожденным сыном.

— Ну, как у нас дела? — с улыбкой поинтересовался он. — Шов сняли?

— Вчера.

— Живот не болит?

— Нет.

— Ну, давай, — он присел на край кровати, — ложись.

Я положила Нэллу в бокс, — она тут же зашлась истошным криком, — и вернулась к кровати.

— Смелее, я не кусаюсь, — засмеялся он, — ложись уже. А то я твою сирену больше пяти минут не выдержу.

Возился он долго. Щупал, давил, мял. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным.

— Что там? — не выдержала я.

— Матка не сокращается, — задумчиво произнес он, не прерывая своих манипуляций, — чистить придется.

— Как это, чистить?! — Я испуганно заморгала глазами. — Что это еще такое?

— Не бойся! — убежденно начал он. — Страшного ничего нет. Давай собирайся, в процедурный пойдем. Нужно из матки удалить всякие ненужные нам остатки. А то они сокращаться мешают.

Я похолодела от ужаса. Только вчера изо всех сил уговаривала себя потерпеть и не впадать в истерику, пока снимали швы. Успокаивала себя тем, что это — последняя неприятная процедура. Больше никто здесь ко мне и пальцем не прикоснется. А теперь опять все сначала?!

— По-другому нельзя? Не надо чистить, — попросила я дрожащим голосом. — Ну, есть же лекарства какие-нибудь…

— Нет таких. Вставай, пойдем за мной.

Всю дорогу до процедурного кабинета я дрожала. Бил озноб, пока забиралась в кресло. Тряслась как на электрическом стуле, когда врач готовился к операции. К тому моменту, когда он подошел, я сотрясалась всем телом как эпилептик и громко стучала зубами.

Но мое психическое состояние снова и опять никого не волновало. Он деловито взял в руки инструменты и приступил к работе.

— А обезболивающее или анестезию какую-нибудь нельзя? — пискнула я, уже привычно впившись ногтями в ладони.

— Но ты же грудью кормишь, — удивленно заметил он. — Да потерпи. Это быстро.

Длинные железные инструменты, погружаясь в меня целиком, медленно и натужно выскребали изнутри матку. Боль стала дикой. Я искусала губы в кровь, исполосовала ладони ногтями, но не ощущала ничего, кроме раздираемых внутренностей. Наконец все было кончено. Меня снова положили на каталку, опять сунули грелку со льдом на живот и отвезли в палату.

Нэлла все еще истошно орала в своем боксе. Голова у меня готова была взорваться от этих скрежещущих звуков. Я спихнула грелку на пол, встала, пошатываясь, и взяла на руки дочь. Та замолчала, только когда получила грудь.

Я снова мерила шагами палату, то и дело спотыкаясь на ровном месте. Боль ушла, осталась только смертельная усталость. Но прилечь не было никакой надежды: Нэлла не хотела расставаться со мной. Не соглашалась просто полежать рядом в кровати. Соседка по палате давно спала, ее мальчик мирно сопел в боксе. За окном наступили летние сумерки, а я не чувствовала разницы — день, ночь — открыть глаза не было сил. Как заведенная шагала по палате: четыре шага вперед, четыре — обратно, четыре — вперед, четыре — обратно. За пять суток изучила пространство от первого до последнего сантиметра.

А потом вдруг очнулась от оцепенения — ощутила, как по ногам ползет что-то горячее. Не понимая, что это может быть, перехватила ребенка одной рукой, и подняла подол ночной рубашки. Кровь, насквозь пропитав идиотскую тряпку, текла на пол струей по обеим ногам. Словно вода из приоткрытого крана. Некоторое время я тупо смотрела на лужу, в которой уже утонули тапки.