Борис Ямпольский - Ярмарка

Несколько прохожих и зевак и среди них один знакомый мне мальчик смотрели, как я влезал в машину. Мальчик был удивлен и испуган. Я помахал ему рукой, но он даже не улыбнулся.

Ревела сирена, и я слышал, как шуршали шины. Это везли меня.

В приемном покое больницы сестра очень внимательно прочитала сопроводительную бумажку, похожую на ордер, расписалась, и врач «скорой помощи», не взглянув на меня, ушел. Меня сдали и приняли.

Я сидел на скользком клеенчатом лежаке и ждал.

Я мог еще уйти отсюда в раскрытые ворота, сесть на трамвай, на троллейбус, или пойти пешком по длинной горячей летней улице в кино, или в гости, или на собрание. Как все это было теперь далеко, неправдоподобно и незначительно.

Пришла нянечка и сунула мне под мышку градусник. Потом, пока я сидел с градусником, явилась сестра, села за стол, покрытый заляпанной чернилами простыней, положила перед собой бланк истории болезни и стала спрашивать фамилию, адрес, национальность. Я медленно вползал в новую, далекую, чуждую жизнь.

В это время в комнату вошел высокий, худой человек в очках и устало, как бы вскользь спросил, что со мной. Это был дежурный врач.

Он задавал мне вопросы, я отвечал, а он кивал головой и записывал, что ему надо и как ему надо. Потом он встал и как-то сонно, незаинтересованно ощупал мой живот, велел показать язык и, уже не глядя на меня, сел и стал писать неразборчивыми, похожими на латинский шрифт закорючками что-то свое, из себя, уже не связанное с моими ответами.

— Доктор, что у меня?

— Я не колдун, исследуют.

— А если что найдут, нужна операция?

— Это по вашему желанию, — вяло ответил он.

Он положил ручку, и сестра повела меня в соседнюю комнату, более темную и хаотичную. Здесь и воздух был другой, какой-то тюремный, насильственный, беспощадный.

Тут уже ожидали две плотные, грубые грудастые бабы, похожие на надзирательниц. Одна из них сказала:

— Раздевайтесь.

Дверь в коридор была настежь открыта, и там беспрерывно ходили люди.

— Ну раздевайтесь, чего вы?

Вторая няня села за стол и взяла ручку.

Первая брала у меня одежду и профессионально ловко выворачивала карманы, и из них посыпались монеты, хлебные крошки, какие-то старые квитанции, записки со случайными телефонами, и диктовала второй:

— Брюки... рубашка верхняя... рубашка нижняя... носки... туфли мужские...

А я смотрел на горку моих бумажек, похожую на горку пепла. Наконец опись была закончена. Я стоял посредине комнаты голый, двери были распахнуты, окно открыто, и во дворе цвела сирень, продувал свежий, милый, весенний ветерок.

Первая баба куда-то пошла и принесла рубашку и кальсоны с большими дегтярными штампами. Я натянул на себя сиротское белье.

Теперь меня повели в коридор, где у стены стояла длинная больничная каталка.

Я лег, меня накрыли простыней и оставили.

Весь мир с его длинными, грохочущими улицами, полями и облаками сузился, сгустился в этот темный, тоскливо пропахший необратимым несчастьем больничный закуток.

Я лежал на каталке у стены, люди проходили мимо, поглядывали на меня.

Мне казалось, что меня забыли и что я лежу в морге.

Через полчаса пришел санитар в белой шапочке, потухшим мундштуком в зубах и спросил:

— Поедем?

— Поедем, — сказал я.

Он пошел в комнату, получил на меня накладную, вернулся и, уже не глядя на меня, думая о чем-то своем, тошном, ежедневном, покатил меня по длинным белым коридорам, не снижая хода у дверей, так что они распахивались у самых глаз и было чувство, что это головой моей он открывает двери, заворачивая вправо, влево и по пандусам вверх, вниз, вдвигая в белые грузовые лифты, и снова по бесконечным белым коридорам, заставленным койками, мимо больных в синих халатах, на костылях, желтых, заостренных, обиженных жизнью лиц, провожавших меня мучительными глазами, мимо открытых перевязочных с множеством лежаков и каталок, похожих на медсанбат после боя, мимо сестры, капающей лекарство в мензурку, человека с глухим лицом рабочего-котельщика, сосавшего из подушки кислород, мимо королевского выхода профессора с белой свитой.

Я въехал в большую палату, и меня переложили на свежую, белую, только что застеленную, как холодным ветром, простынями приподнятую постель.

...Луна стояла в окне палаты, и стены, и простыни, и тумбочки — все было до ужаса белое, и в этой белой замороженной тишине я остался наедине с собой.

Я вспоминал детство, отца, мать, сестер, брата, всех, кого давно уже не вспоминал, и безнадежное позднее раскаяние овладело мной.