Лидия Сычёва - Мёд жизни [litres]

– Зачем столько тряпок? – ахала сестра, перебирая вещи племянницы «на отдачу».

– Страсть это, – отвечала Оля. – Кто-то собирает деньги, кто-то – одежду. Люди пьют, курят, обжорствуют, или, наоборот, служат «культу тела». Страсти маскируют… – она хотела сказать «ужас жизни», но смягчила, – смыслы бытия.

Несколько недель назад, проснувшись рано утром, она долго лежала в постели (был выходной), перебирая дела предстоящего дня. И вдруг почувствовала, как от неё будто «отодвинулось» прежнее. Это было похоже, как если бы на реке начался ледоход. Огорошенная, Оля схватилась, села на постель. Словно граница пролегла для неё, и прежние, «уплывающие» желания показались обманными, призрачными. Она ощутила укол грусти – будто в этот миг что-то безвозвратно потеряла, утратила в себе.

А сестра рассуждала:

– Я Арише (дочери) говорю: тебе тётя Оля отдает свою кухню. Ну возьми ты эти шкафчики! На первый случай! Какая разница, что там у тебя в новостройке будет висеть?! Выкинешь потом или таджикам отдашь. Нормальная кухня, – сестра показывала на шкафчики рукой.

– Да, – соглашалась Оля.

– А она мне говорит: «Я сама знаю, как мне поступать и что брать!» Вот ты можешь представить, чтобы мне мать что-то говорила, а я не сделала?!

«Интересно, – думала Оля, – нравится ли маме такая погода? Видит ли она нас сейчас оттуда, из другого мира? Как мы чай-кофе пьём?»

Сестра наставляла:

– Ты меня не провожай, опять под дождь, промокнешь, время потеряешь.

– Ничего не потеряю, – смеялась Оля. – Может, мне за эти два часа – до вокзала и обратно – потом там побольше начислят, – она кивнула на потолок.

И на вокзале шел дождь, встрёпанные, как воробьи, пассажиры прятались под навес над перроном. По-деревенски пахло угольным дымом – он вился над мокрой спиной длинного состава; нарядные и торжественные проводники в синих плащ-накидках проверяли билеты.

Они прошли внутрь вагона, в темноте нашли 15-е место, сели. Сестра уже мысленно была в пути и как бы «отъединилась» от Оли. Новая вишнёвая шляпа грустно лежала на столе.

– Возьми себе, – сказала сестра. – Куда я её буду носить в деревне? В куриный сарай, что ли?!

– Нет, – отказалась Оля. – Будешь смотреть на неё, вспоминать Москву.

Домой она возвращалась в холодных сумерках. Дождь прошел. Золотыми свечами отражались на влажных тротуарах фонари. Медленно, как единый организм, двигался плотный поток машин по шоссе, весь прошитый тревожно-кровавым пунктиром стоп-сигналов. И, скрытое от всех, мерно стучало её тревожное сердце, запечатлевшее дождливый день той счастливой осени.

Нигде так не обостряется любовь к жизни, как в больницах, тюрьмах и домах престарелых.

Палата в отделении травматологии. Вечер.

– Юли опять нету, – кивает на пустую кровать Варвара Ивановна. – Ох, и безбашенная девка! Опять с женихами забурилась!

Юля – крашеная блондинка лет двадцати с невинными голубыми глазками (сиделка Эльвира называет их взгляд, направленный на мужчин, исключительно нецензурно). Будучи сильно выпивши, но строго руководствуясь правилами дорожного движения, Юля шагала по «зебре», и тут сбил её водитель-нарушитель. Результат – перелом руки. Водитель, естественно, стал канючить и ныть: мол, не губи, у меня дети, семья, «век за тебя молиться буду», и Юля, в конце концов, растрогалась и сказала: «Я вас прощаю». А сама она попала в отделение травматологии и сразу же стала нарушать режим, гулять по улице. И с первого же похода привела себе кавалера – студента-корейца. После прогулок они обычно поднимаются в палату, и он ей помогает снимать джинсы.

Эльвира усмехается:

– А помните, её мамаша-интеллигентка прибежала к врачу и жалуется: с кем вы поместили мою дочь? Здесь на неё могут дурно повлиять!

– Ха-ха-ха, – заливается Варвара Ивановна, так что даже густые каштановые кудряшки её «химии» подрагивают. – Да она сама на кого угодно повлияет!

Ефросинья Семёновна, полная рыхлая женщина, добродушно вздыхает – что взять с молодежи!

– О-о… А-а… Э-э-эх!.. – вдруг раздается дико-жалкий крик с «транзитной» кровати. На это элитное место – у окна – кладут тяжелых больных.

– Начинается, – грустно констатирует Варвара Ивановна.

– Опять не поспим, – вздыхает Ефросинья Семёновна.

Варваре Ивановне – под восемьдесят, но мало кто называет её старушкой – такой она живчик, полный энергии и движения. И вот теперь левая нога её, похожая на сухую слегу, торчит на вытяжке, конструкции которой напоминают средневековые пыточные устройства. Нога же тучной Ефросиньи Семёновны, тоже проткнутая «спицей» и оттянутая чугунной «грушей», скорее похожа на белое ошкуренное бревно. Ноги «смотрят» друг на друга – в палате женщины лежат напротив.