Евгений Водолазкин - Оправдание Острова

Образ действия континентальным войскам был подсказан самой природой. Увидев, как долго и ярко горело нефтехранилище, подожженное метеоритом, они пустили в ход дальнюю артиллерию и начали обстреливать нефтеносный район. Через три дня он пылал, как огромная свеча, которую было видно даже с Большой земли. Дым от пламени был столь черен и густ, что им заволокло весь Остров. И Север, и Юг погрузились во тьму.

И отчаяние жителей Острова стало постепенно перерастать в гнев. Люди приходили на Главную площадь и открыто этот гнев выражали. Все понимали, что правительство давно уже бессильно на что-либо влиять, но гнев, как вода переполнившейся плотины, искал себе выхода и должен был на кого-то непременно излиться.

С каждым днем людей у президентского Дворца собиралось всё больше, и были они всё злее. В день, когда людское море залило не только Главную площадь, но и прилегающие улицы, островитяне потребовали, чтобы к ним вышла правительница Варвара.

Но Варвара не вышла.

Переодевшись в мужское платье, накануне ночью она бежала.

Ксения

В мае дети возвращаются к дому тетушки Клавдии. Через триста с чем-то там лет – время ведь летит незаметно. Идут, держась за руки, потому что не знают, что их в этом доме ждет.

Они идут по открытому пространству, и дом уже виден. За домом – море, такое же, как прежде. Вдоль дороги – еще свежая, не сожженная летним солнцем трава.

Иногда дети сходят с дороги и идут по траве. Из-под ног выскакивают кузнечики, по теплым камням скользят ящерицы. Трава в движении, но камни неподвижны. Если бы не камни, эту картинку смяло бы и унесло порывом ветра.

Дом, приближаясь, обрастает деталями. Появляются трещины, у самой земли – мох на стенах, ласточкины гнёзда под крышей. Ласточки вьются высоко в небе. Дети смотрят на них, задрав головы. У них с ласточками – общий дом.

Дверь открыта, зияет прямоугольной чернотой. Дети уже входят в дом. Они к нему еще приближаются, но уже входят.

Вот уже на пороге. Слева обрушивается что-то жестяное и катится по каменным плитам пола. Достигнув пределов качения, оборачивается эхом и бьется о стены. Ему вдогонку летит детский крик:

– Есть кто живой?

Хороший вопрос. Единственно возможный.

После крика – тишина, а после солнца – мрак. И неизвестность. Ноги, ощущая стыки плит, ведут в нужном направлении: у них своя память.

Слева – поварня, там чуть светлее от разведенного под котлом огня. Неторопливое бурление, матовый блеск водоворотов.

Их ждали до последнего момента – пока могли. Но не дождались. Так бывает в кино: разминулись в полчаса, и всё пошло по-другому.

Глаза детей привыкают к полумраку, и они осматриваются по сторонам. У печи – груда поленьев, на низком столе – несколько блюд.

На лавке у стены проступают контуры поварихи. Она лежит на спине, положив одну руку на грудь, а другую свесив почти до пола.

– Умерла? – спрашивает девочка.

Мальчик подходит к поварихе, приподнимает ее могучую руку и щупает пульс.

– Не умерла, но спит.

Дети на цыпочках выходят из поварни и отправляются в странствие по дому. На сундуках спят слуги. Сгорбившись за веретеном, дремлет нянька.

Поднявшись на второй этаж, дети входят в комнату тетушки Клавдии. Она полулежит, утопая в пуховых подушках. Подушки всегда были ее слабостью. За глаза ее называли дюжиной подушек , она знала это, но ничего не могла с собой поделать. Очень любила подушки.

Посчитав их, мальчик говорит:

– Одиннадцать.

Девочка показывает на служанку с подушкой в руках:

– Двенадцатая.

Служанка устремлена к Клавдии: сидя на полу, подкладывает ей подушку под левый бок. Голова покоится на постели.

Дети выходят на террасу и видят море. Садятся в дубовые кресла с подлокотниками в виде львиных голов. Они ждут, когда все проснутся.

Я, грешный Иннокентий, покинув келью по случаю природного катаклизма, стал самовидцем многому из описанного, хотя, конечно, и не всему. Эта глава состоит из заметок, сделанных мною по преимуществу во время событий. Они, вопреки моему обыкновению, не обработаны и во многом сумбурны. Издатель Филипп настоял на том, чтобы они были опубликованы именно в этом виде. Ему кажется, что так они передают истинный трагизм событий. Я в этом не уверен, но подчиняюсь.

Мая 25-го дня

Наступило безвластие. Впервые за всю историю Острова никто не хочет взять власть, ибо непонятно, что делать в тех горестных обстоятельствах, которые попущением Божиим ныне сложились.