Степан Гаврилов - Опыты бесприютного неба [litres]

– Поздравляю, – ответил я.

Фэд полез в ящик стола, покопался там, вынул конверт и протянул мне. Я открыл его и пересчитал купюры. Сумма была чуть больше той, о которой мы говорили с Эриком.

– Там небольшой бонус. За отличную работу, – дергано улыбнулся Фэд.

Я пожал ему руку и пошел.

– Может, хочешь пообедать? Я угощаю, – крикнул он мне вдогонку.

– Прости, мне сегодня еще надо кое-куда успеть, – вполне добродушно ответил я.

– Только ты не пойми неправильно! Повезет всем! – крикнул он, когда я был уже в дверях.

На днях я брел по окраинам и увидел почти знакомое мне место.

Повсюду росла крапива, конопля, борщевик и, как написал бы сибирский народный писатель, «дурнина». На берегу мелкой, жалкой речки стояли старые обрыдлые гаражи. Они со своеобразной грацией оттесняли глянцевые новостройки, нависающие сразу за ними. Архитектурный ансамбль продолжали какие-то офисные здания с супермаркетами на первом этаже, долгострои. Выглядело все это убого только на первый взгляд. На деле же получалось, что полуразложившиеся гаражи из грязного, замызганного кирпича, покрытые ноздреватыми ржавыми листами, окутанные этой самой дурниной, обнялись и что было силы скукожились, чтобы только ядовитый глянец новых домов не поглотил их. А он и не спешил, он в нерешительности замер за пару сотен шагов от гаражных боксов. Видимо, присматривался, а может, боялся испачкаться.

У меня было немного времени, и я завернул ко входу в кооператив. В небольшой будочке, опершись на одну руку, сидел лысоватый дедушка. Сквозь очки он читал маленькую синюю книжку. Я постучал в окошко.

Дедушка глянул на меня, помедлил и спросил:

– «Сможешь ты мне или нет изобразить в виде какого-нибудь шума тоску неясности»?

Тут он поднял книгу и показал мне обложку.

– Если к Егору, то он в Саратове, на гастролях, – сказал сквозь стекло дедуля.

Я кивнул дедушке и пошел дальше. Наверное, я еще увижу Егора, которому удалось в один день слиться с самим собой. Я ведь хожу тут почти каждый день.

Все пророчества суть одинаковы. Гадать можно хоть на чем, был бы только у тебя наготове вопрос. Любая независящая от тебя последовательность знаков может служить замечательным оракулом. Но никто из провидцев никогда не опускался до унизительной процедуры толкования. Никто из них никогда не разжевывал цепочки своих озарений до легонькой кашицы инструкций.

Может быть, институции пророчеств и не было никогда. Просто все в один день договорились поверить, что будущее якобы можно знать. Договорились иметь никогда не написанное пророчество.

Случайные прохожие, слова, трещины на асфальте, книги, погода, действия, собственные галлюцинации – все сойдет для гадания, и, кажется, об этом давно известно.

Но что, если вся моя жизнь и есть одно большое пророчество? Ведь она и состоит исключительно из случайных людей, слов, трещин на асфальте, книг, дождей и знойных дней, действий и, конечно, собственных, моих личных галлюцинаций, которых я никому не отдам. Если это действительно так, то задача по трактовке этого смутного послания просто непосильно сложна. И самое веселое – мне никто никогда не скажет, справился ли я с задачей. Верно ли уразумел то, что было мне послано.

И все же есть повод надеяться на то, что все идет своим чередом. Об этом мне сообщают внезапные сбои, являющиеся в цепочках привычного. Я называю такие штуки швы реальности. Это когда что-то понятное и объяснимое вдруг наползает на другое понятное и объяснимое, или когда эти два пласта максимально разъезжаются, как куски льда во время ледохода.

Озарения эти – коварные вещи. Ими почти никогда нельзя поделиться с другим. Все потому что шов – это ничто. Его нельзя описать, за ним нет чего-то, что было бы облечено в слова. И передать как часть опыта я его тоже не могу.

Это досадно. С другой стороны, попадись это явление в клетку слов, от него ничего не останется. Я всегда могу описать только части, которые были сшиты между собой, но на какое-то время наползли друг на друга или разошлись. Я и говорю, и пишу только о частях. Такая вот летопись движения кусочков и лоскутов.

И, кстати, само это слово «шов», возможно, было выбрано мной неудачно. Разошедшиеся швы бывают не только тонкими, едва заметными, но и огромными, необъятными, и оттого еще более невыразимыми. Вот, например, небо.

Вчера я шел по пустырю где-то на окраине Питера. Тащил привычные полиэтиленовые сумки с зубами, что-то слушал в своем плеере и почему-то глядел под ноги. Светило необыкновенно-щедрое для начала октября солнце. Внезапно по еще зеленой траве скользнула тень чего-то большого и крылатого. Мгновенно я поднял голову и не увидел ничего, кроме неба.