Степан Гаврилов - Опыты бесприютного неба [litres]

Танцевал каждый. И каждый танцевал один на один с костром. Никто не говорил ни слова. Молчание было так оглушительно, что его могла нарушить только музыка.

– Теперь вы нашли свой голос, дети нового дня. Вы дали пищу для Духа, и не спокойствием, что оцепенению подобно, кормили его, но – смятением. Вы выкинули все учебники по мотивации и прошли мимо понаоткрывавшихся тут и там сраных йога-центров, – раздался вдруг голос.

Он же продолжил:

– Пришла пора вибраций. Пора поставить восхитительные ожоги на заскорузлое тело явленного. Пора слияния в едином движении, без отождествления себя с движением! Эпоха снов окончена. Пришла эпоха Приобретения! Да здравствует небо Нового Адама!

– Да-а-а-а! – протянула толпа.

Я был среди прочих.

Андрэ, отложив гитару, подставил рядом с лысым деревом небольшое бревнышко. Номад ступил на него и вновь повернулся к людям.

– Пастухи бытия! Ревнуйте о том, чтобы приобретать сокровища чистых рудников!

Он отвернулся к самолету. Андрэ сделал знак нам, и мы взялись за концы канатов.

– На себя! – крикнул Андрэ.

Мы потянули. Андрэ вытащил топор и принялся сосредоточенно и яростно рубить дерево под корень.

– Номад! Готовность номер три!

Самолет, этот маленький кусочек механики среди тропического безумства жизни, будто прокашлялся, потом смешно и страшно каркнул. Наконец, послышался ритмичный хруст. Ржавый винт на носу самолета закрутился. Плотный шум заполнил начавшееся вдруг утро.

Андрэ неистово рубил дерево.

– Готовность два! – что было мочи прокричал он.

Сквозь шум послышалось несколько щелчков. Звонкие удары стального барабана сломали однообразный гул двигателя. Вступил густой, упругий бас. Каскад клавиш свалился прямо с последних звезд. Аккуратная гитарка появилась только после второго такта. Уходящая ночь завибрировала фиолетовым, с оранжевыми всполохами, ультрадабом. Вибрация шла от самолета, из самолета. Ритмичная сплошная арабеска залила эфир. В ней закручивалось все: я, Соня, ночь, спрятавшаяся Луна в Козероге, стыдливые остатки звезд, море вдалеке.

Андрэ сделал еще несколько ударов и что было мочи прокричал:

– Готовность один! Номад!

Сквозь плотный ковер окружавших нас звуков прорезалось:

– Когда был я младенцем, по-младенчески мыслил…

Голос Номада колыхался в воздухе как флаг. Сам Номад смотрел на нас из кабины. Возле его рта болтался никелированный микрофон.

– По-младенчески мыслил! А ныне оставил, оставил младенческое.

Андрэ последний раз воткнул топор в дерево. Ствол с хрустом накренился вперед.

– Канаты! – еще раз крикнул он нам.

Мы что было мочи потянули за узлы и петли. Канаты образовали некое подобие полозьев, ведущих к самому краю обрыва. Самолет соскользнул с упавшей рогатины, медленно, пьяно вывалился на упругие веревки и шустро покатился к краю.

– Движок! – проорал Андрэ.

Винт заработал с новой силой. Самолет тем временем набрал приличную скорость и почти достиг пропасти. Вдруг нас, державших канаты, мощно дернуло вперед. Послышался лязг. Машина пробороздила дерн и подкатилась к самой кромке обрыва.

Светлеющее, новорожденное небо и не менее новорожденное море впереди выдохнули. Они глядели в нас плавным, безразличным взглядом. Самолет, свесившись в пропасть кончиком своего носа, лишенного винта, застыл в нерешительности. Музыка из его дырявых боков играла не переставая.

Вдруг тонкая кромка, где соединяются небо и море, распахнулась. Невидимый шов, которым сшили две эти ткани, разошелся. Будто бы смазанное маслом, робкое солнце показалось над всем сущим.

Я оглянулся. В лицах каждого, кто здесь был, отражался свет. Солнце срезало волны моря и падало на нас. Андрэ все это время стоял, опершись на рукоятку топора, будто заправский лесоруб. Номад поднял руки вверх – то ли сдавался, то ли приветствовал светило.

Не помню, кто первый стал тушить костры и доедать оставшуюся клубнику.

Все спустились вниз ближе к полудню.

Мы с Соней нашли дом, в котором жили до поляны, договорились с хозяйкой и остались еще на пару дней. В одну из маслянистых южных ночей кто-то под нашими окнами дал три коротких автомобильных сигнала. Мы собрали вещи, попрощались с хозяйкой – кажется, она впервые за все это время улыбнулась – и вышли. В свете фар я увидел знакомую фигуру. Красавец и здоровяк, «хартбрейкер» Гера докуривал хабарик, почесывал бороду и щурился своими глазами-щелочками. Мы сели на заднее сиденье ржаво-баклажановых «Жигулей» двадцать-один-ноль-пять очень тихо, чтобы не будить спящую на переднем сиденье Арину, и поехали куда-то вдоль берега. Редкие города и деревни выглядывали из темноты тусклыми огнями. Когда маленькая, гордая, тихая и не нужная Молоху кавказская республика осталась позади нас, начался теплый рассвет. Гера гнал дальше.