Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

С ним-то и ездил Коллега Николай на «конку» продавать «подснятых» голубей, монахов, шпанцирей, иногда и подешевше — сорок — чиграшей и прочих — по рублю, словом, каких повезло. А на рынке уже шастают кодлы обворованных соседей и высматривают своих голубей и обидчиков, и кто знает — может, и у них братья на «Калибре» работают, а годочков им пока ещё до шестнадцати, так что больших сроков не боятся, ножи носить по нервам скребёт, могут и пырнуть по запарке да в горячке.

Сколько хочешь за пару подснятых?

— 150.

— А Варшавские почём?

— Одна цена.

— А давно они у тебя? — И уже пододвигаются потихоньку и берут в круг, и сплёвывают сквозь зубы, уже бледнеют и подрагивают от напряжения и предчувствия. Уже и мошонки подобрались от страха-то, и в уборную хочется, и ручонки потные рукоятки мнут.

Вот тут-то и проявлял Коллега невиданное чутьё и находчивость. Чуял он — если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвывать, пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как бы страх свой отпугивая:

— Нате, волки позорные, берите всех, — и совал шпанцирей и монахов опешившим врагам своим. Ещё он успевал вставить, обиженно хныкая:

— Сами, так что взяли вот 120 у Шурика с Малюшенки.

Мал был Колька Коллега, а удал уже, и хитёр, и смекалист. Называл он имя известного врагам его голубятника, жившего поблизости с обворованными.

— Ну, ты артист! — восхищался Сопеля, когда удавалось вырваться, потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и, возможно, найдя его, била нещадно.

— Артист ты, — заикаясь, повторял Лёнька, — и где ты, падло, так наблатыкался. Я уже чуть было рыжему не врезал. А тут ты как раз заорал. Ну ты, Коллега, даёшь!

Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился.

Когда Тамара с ним познакомилась, вернее — он с ней, она-то про него давно знала и видела часто, и снился он ей, сильный и бесстрашный, да и легенды о нём ходили по всему району — как он запросто так по карнизу ходил, как избил да выгнал четверых или пятерых даже ханыг, которые приходили к ним в подъезд поддавать и со второго этажа подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали, но они всё равно шли как на работу. Что за напасть? И глядеть-то они могли только в предбанник, где и не все голые, да и видно только от поясницы и ниже, а выше-то не видно, а какой интерес видеть зад без лица?

Колька их и выгнал, и избил ещё. Один. Но это так всё — для Колькиной, что ли, характеристики. Было ему 25, водились у него деньжата, играл он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные-преблатные, переживательные песни, курил что-то пахучее. Возьмёт папироску, надкусит кончик, сдвинет тонкую бумагу с гильзы вперёд, табак вытрясёт, смешает с чем-то, пальцами помнёт и обратно в папироску, потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как дышит, для чего держит её губами неплотно, а рукой мелко трясёт, чтобы подальше в лёгкие, с воздухом, потом подержит, сколько возможно, и только тогда выдохнет это что-то, пахнувшее терпко и вкусно.

И Тамаре давал затянуться, он и вина ей давал понемногу, он и соблазнил её как-то случайно и просто — целовал, целовал, влез под кофточку, расстегнул пуговки — одну, другую, а там уже она неожиданно вдруг и сказала:

— Пусти! Я сама. — И сама действительно разделась.

Было это после девятого класса, после каникул летних даже. Тамара ездила пионервожатой в лагерь, куда и всегда — в Тарусу. Место это знаменитое, старинное, с речкой, лесами да погодами тёплыми, да вечерами синими и тёмными, когда пионервожатые, угомонив свои любопытные отряды, где были уже и взрослые балбесы, которые тоже по ночам шастать хотят по девчонкиным палаткам, и некоторые и шастают даже, да Бог с ними — дело молодое — собираются, значит, вожатые на эдакие вечеринки. Вечеринки тайные и тихие, чтобы начальник и воспитатели повода не имели сказать что-нибудь или ещё хуже — отправить домой, а в школу написать про моральный облик.

Они — начальник и воспитатели — знают, конечно, про вечерние эти посиделки и сами бы непрочь, но на них бремя власти, и им — негоже.

А вожатые сидят где-нибудь в лесу, поют всякие нежности и неприличности и их же — нежности и неприличности совершают. Разбредаются по парам по шалашам, где влюблённым рай, хотя они и не влюблённые вовсе, а так — оттого, что кровь играет да ночь тёплая и звёздная. Шалаши эти дети днём строили. Спасибо им, пионерам, хоть здесь от них прок. Особых, конечно, вольностей не было, потому что стеснялись девичества девушки, и юноши боялись ударить в грязь лицом и опозориться, да некоторые просто и не знали, что делать дальше после объятий. На практике не знали, хотя теоретически давно изучили все тонкости из ботаники, зоологии и анатомии, которая в 9-м классе преподаётся под хихиканье и сальные шуточки. Знали они про первородный грех Адама и Евы и последующие до нынешних времён, ибо жили они по большей части в одной комнате с родителями, и родители думали, что они спят, конечно же… но они не спали и всё слышали. Справедливо всё-таки замечено древними: во всём виноват квартирный вопрос.