Александр Мелихов - Тризна

Но теперь мне не до зла – я бы и с землекопами охотно поменялся. Теперь я понимаю, что счастье это – жизнь, а несчастье – это смерть. Мне приходилось и копать землю, и ночевать в поле, и ничего страшного: промокшая одежда быстро согревается, нужно только не шевелиться, чтобы не допускать притока свежей воды. Во время балканского похода я убедился, что вчерашние мужики, которым лишения вроде бы привычнее, легче приходят в отчаяние от жажды, усталости и стершихся ног, чем студенты-волонтеры: у них нет гальванизирующей веры. Я тогда же впервые и подумал, что материальное благополучие не может принести счастья: сколь бы ни уменьшалось количество страданий, наша уязвимость будет расти еще быстрее, наши требования будут всегда опережать наши возможности. Счастье может доставить только вера, дающая высокое оправдание нашим бедам. А без такого оправдания любая царапина станет нарывать бесконечно.

Вот, кстати, и у моего яличника на его здоровом потном лице уже начинает проступать досада, – он не понимает, за каким рожном барин направляет его под приземистое здание Медико-хирургической академии, хотя рядился на Большую Невку. Ладно еще, у откосика здесь затишье, можно передохнуть.

Самодержавие убивает все самое талантливое и пылкое, твердим мы в своих подпольных листках, хотя пылкость и талант две вещи совершенно разные. Почему самодержавие не убило никого из тех кумиров, которым я поклонялся хотя бы и в этих самых стенах? Николай Николаевич Зинин, Александр Порфирьевич Бородин, Николай Иванович Пирогов, Сергей Петрович Боткин, Иван Михайлович Сеченов… А рукой подать за Стрелкой Васильевского в обожаемых в какой-то иной жизни Двенадцати коллегиях другие гении – Дмитрий Иванович Менделеев, Пафнутий Львович Чебышев… И каждый из них был готов избрать меня своим учеником. Нет, не деспотизм отсек меня от науки, а наши химеры, я сам среди кипящей умственной жизни Петербурга видел только эту наискосок через Неву противостоящую друг другу – враг врагу – пару, вон они пониже по течению за плашкоутным Троицким мостом: Зимний дворец и Петропавловская крепость. Зимний дворец – гнездилище порока и деспотизма, Петропавловская крепость – узилище лучших людей России.

Хотя и государь император тоже лучший из всех царей, по мнению моего отца, к которому я завтра присоединюсь. К отцу, а не к мнению. Мнения всего лишь маски интересов и предубеждений, и корыстных интересов отец не знал, хотя предубеждениями был полон до краев. Когда началась Крымская кампания, его фрегат возвращался из кругосветного плавания, и между офицерами в кают-компании поднялся вопрос, как быть, если их заметит английское военное судно на паровой тяге, от которого уйти будет невозможно. Отец предложил пойти с ним на сближение, сцепиться бортами и взорвать пороховой погреб, – на том и порешили.

– Это вы ценой жизни готовы были Николая Палкина защищать? – пытался насмешничать я, но отец ответил тоном, не допускающим ни обид, ни возражений:

– Солдат защищает свою честь.

И я, как всегда, почувствовал себя маленьким в присутствии этого звука. Это же условное понятие, попробовал побарахтаться я, но отец снова прервал меня так, словно из жалости ко мне же просит меня не срамиться:

– Ничего условного. Бежать с поля боя некрасиво, а защищать свой пост до последней капли крови красиво, и никакие софизмы этого поколебать не могут. А все, что мы получили по наследству, и есть наш пост. И для государя это вся Российская империя. Вы говорите: править должно общество, пусть обратится к обществу… Луи Шестнадцатый и обратился. И сам остался без головы, и вся Европа четверть века умывалась кровью. А если Александр Николаевич вас послушается, то крови на столетие хватит, все поднимутся против всех, а убойная сила оружия-то растет… Прежде всего Россия распадется на национальности, которые вернутся в изначальную дикость или вступят в войну друг с другом. В лучшем случае отойдут под руку более мощных наций, чтобы в скором времени в них раствориться. А между нациями-победительницами начнется грызня за внезапно образовавшиеся ничейные земли – и конца-краю этому не предвидится.

Уж не знаю, так все будет или не так, но одного даже опасения довольно, чтобы вы страшились поколебать этот перевернутый маятник. И как обреченный обреченному я вам могу сказать одно (я и не заметил, что от разговора с покойным отцом я перешел к разговору с почти уже покойным государем):