Александр Мелихов - Тризна

Притом прямо напротив факультета, только через площадь небольшую перейти. Что они частенько и проделывали и всегда оказывались среди своих. Правда, сегодня пришлось пробираться через радостно гомонящее племя младое, незнакомое, многие, девчонки особенно, еще и с цветами, с папашами-мамашами – день первокурсника, букваря…

А Лбов все не сводит с него своих кабаньих глазок, на нем и щетинка кабанья за ночь наросла…

И наконец разрешился:

– Я и не знал, что ты такой мудила.

– Ну что ж, теперь знаешь.

– Горь-ко, горь-ко, горь-ко!

– Да нет, ты не мудила, ты салага.

– Ладушки. Я салага, ты речной волк.

– На Дерибасовской открылася пивная, там собиралася компания блатная, – томно заныла стереосистема, и цветастые девушки из-за свадебного стола вдруг потекли приглашать их на салонное тангó, неразобранным остался только Лбов. Пригласившая Олега дама в розовом оказалась далеко не молоденькой, лет тридцати пяти, и, похоже, сама устыдилась своей смелости, все твердила ему на ухо, что вообще-то она к мужчинам никогда не пристает, а он отвечал, что, наоборот, надо к ним приставать, а то они из своих разборок никогда не выберутся, и пытался, справляясь с пивной качкой при помощи ее упитанной талии, изображать некую аргентинскую пробежку, о которой не имел никакого толкового понятия, их же никто не учил танцевать, только ругали за то, что неправильно танцуют…

А в ушах звучало: но на тангó все это было непохоже, когда прохожему заехали по роже, – кажется, черные костюмы были недовольны внедрением в их черно-розовую среду чужаков в ковбойках: синеблузый Мохов был принят более благосклонно, когда танго стихло, он уже с кем-то убедительно гудел: тсамое, тсамое… Олег, поймав недобрый взгляд одного из женихов – двойное золотое лишило его возможности их различать, сказал ему примирительно: «Мы только что из тундры», – но тот ответил крайне нелюбезным кивком.

И тут откуда ни возьмись перед ним возник Боря Кац. Сбежал от Фатьки! Все-таки есть на свете дружба!

– Боря, друг, спасибо, что пришел, ты вернул мне веру в человечество!!

Он тискал Борю в объятиях, стараясь не шататься, и круглая Борина мордочка тоже светилась радостью, хотя и более сдержанной – пиджачок и галстук обязывали.

– Сколько палок кинул, Кацо? – поприветствовал Борю Лбов, и полилось под посоленные сушки «Двойное золотое» из нового ящика, и беседа полилась под стереосистему теперь уже совершенно искренняя и неподдельная, будто на Сороковой миле.

– Пора отлить, – наконец начал приподниматься Лбов, и Олег осознал, что и в самом деле пора, и притом давно.

В сортирный коридор двинули все, кроме Бори. Чернокостюмная очередь в «Мэ», однако, тянулась как до мавзолея (а на «Же» вдоль другой стены и коситься не хотелось), не прочесть было даже черно-белый и крупный, как первая строка в глазном кабинете, плакат на двери: «Не льстите себе, подходите ближе к унитазу». Этот плакат кто-то не ленился вычерчивать тушью на ватмане и возобновлять каждый раз, когда его снимали.

Лбов сначала бодрился:

– Помните, как американка метро искала? Она спрашивает: ме́тро, ме́тро?.. Ей говорят: идите прямо, увидите букву Мэ и заходите. Она доходит до гальюна, видит Мэ, заходит. А там мужик отливает. Она его спрашивает: ме́тро, ме́тро?.. А он говорит: нет, у меня только полметра.

Байка успеха не имела – все с тоской смотрели на уходящую вдаль чернокостюмную очередь и понимали: не дотерпеть…

Лбов сломался первым:

– Все, мужики, щас уссусь. Пошли на улице отольем.

– Как на улице, там же день букваря?..

– Встанем в кружок и в середину отольем. Мы на берегу всегда так делали. И Борю прихватим для прикрытия.

Боря заерепенился, но был сломлен: твои друзья на грани жизни и смерти, а ты строишь из себя целку?..

Все-таки они изрядно набрались, толпа вокруг воспринималась как разноцветная шевелящаяся масса, отдельно Олегу бросилось в глаза только то, что Мохов держал свой прибор сверху, как будто брезговал, а Лбов, закончив дело, еще и хорошенько его обтряхнул, удовлетворенно прибавив:

– Как ни ссы, а последнюю каплю в трусы.

После этого Олег поднял глаза над толпой и увидел в факультетском окне второго этажа замдекана Баранова, снимающего их какой-то шикарной фотокамерой с полуметровым объективом (вот они, полметра, накаркал!). Баранов был знаменит тем, что по каким-то делам побывал в самом настоящем Нью-Йорке и жил там в отеле «Парамаунт». Зашибись – Парамаунт! Оттуда, наверно, и камеру вывез.