Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Лицо Евдокии, не ожидавшей от Чумаченко такого коварства, налилось гневом, глаза побелели. Она глотнула побольше воздуха, чтобы разом высказать Таракану все, что о нем думала. Чумаченко понял это, и поспешно опередил Евдокию:

– Но если, конечно, гражданка проявит сочувствие нашему бедственному продуктовому положению, то можно рассмотреть этот вопрос и по-другому. Дело такое, что его решать имеет право только командир!

– Командир уже решил: невозможно, – сказал Анохин. – Боюсь, скоро все военнопленные по избам жить станут.

– Другим, значит, можно, а мне, выходит, отказываете? Гансу разрешили жить у Феонии, а мне Петера, стал быть, ни в какую? А у меня хозяйство-то побольше, чем у Феонии. И изба вот-вот развалится!.. Вы ж, товарищ командер, на данный момент у нас совецка власть. Так я понимаю? А совецка власть, я по радио слыхала, сам товарищ Сталин сказал, найсправедливейшая на всем земном шаре! А шо ж на деле получается? Ни помочи, ни сочувствия вдове от совецкой власти, – и Евдокия прикрыла глаза платком, начала всхлипывать. – Куда писать? Кому пожаловаться?

– Да черт с тобой! Бери этого немца! Бери! – закричал Анохин. – Только сырость мне тут не разводи! Терпеть не могу бабские слезы!

– От спасибочки! Уже все! Уже не плачу. – Евдокия отняла платок от глаз, и стало видно, что она и не собиралась плакать. – Робить, это уж вы не сумлевайтесь, будет у вас на стройке за двоих, а столоваться у меня. Шо не говорите, а тоже ж вам экономия!..

…Рано утром, еще задолго до рассвета, Анохин встал с постели, оделся. Прошелся по овину, вслушиваясь в храп, свист и невнятное бормотание спящих пленных.

– Не спится, Емельян Прокофьич? – спросил сидящий у двери конвоир.

– Уже выспался. Ночи-то длинные.

– Это да! – согласился солдат. – Вон и у Комарова всю ночь плошка горит. Чего-то со своей «коломбиной» мудрует.

Анохин заглянул к Комарову, встал в проеме двери. Радист, и правда, сидел перед разобранной рацией.

Заметив Анохина, он объяснил:

– Тут у деда Калистрата ламповый приемник раздобыл. Все лампы вроде годные. Может, что скомбинирую, – и вновь склонился над развалинами рации.

Какое-то время постояв в проеме двери, Анохин ждал, что Комаров расскажет еще что-то. Искал общения. Но тот весь ушел в свое дело и голову не поднимал. Лишь рисовал на клочке бумаги какие-то схемы и что-то бормотал себе под нос.

Анохин вышел на пустынную, за ночь переметенную сугробами улицу, постоял немного в раздумье, глядя на застывшие в черном небе большие и холодные звезды. И, увязая в снегу, тронулся в сторону вышки.

Неподалеку от стройплощадки он заметил чьи-то следы. Похоже, кто-то прошел здесь чуть раньше, следы еще не запорошило снегом.

Но стройплощадка была пуста. Никого.

Он стал взбираться на вышку – с трудом и долго, опираясь на палку, карабкался по лесенкам.

И лишь на третьей площадке, только-только завершенной, огражденной и подготовленной для новой клети, он заметил тоненькую темную фигурку. Палашка!

– Ты чего здесь? – удивился он.

– Дожидаюсь, когда рассвенет… Я и вчера была. Глядень-то отсюда какой! – она разговаривала с лейтенантом, как будто и не было между ними ссоры, и приглашения вернуться, и совсем не удивляясь тому, что он появился здесь перед рассветом, как будто это так и должно быть. – Высоко, и как море вокруг! Здорово это вы придумали – вышку!

– Погоди… это еще только треть высоты.

– Все равно здорово! Уже и сейчас красно!

И она замолчала, едва различимая в густой предрассветной темени. Потом, уже другим тоном, спросила:

– А чего ж не перешли к нам? Обиделись? За че?

Анохин промолчал. Сам не знал, почему не решился вернуться. То ли бабки Лукерьи опасался, то ли все еще стыдно было.

– Не пьете?

– Нет.

– Слова говорите?

– Говорю… Которым ты меня научила: «Палаша видит… Палаша чует… нельзя… обещано…»

– Ну и как? Руку отводит?

– Отводит! – усмехнулся лейтенант.

– А вот улыбаться не надоть. Это серьезное, не шутка.

Они молчали. Светало. Постепенно открывались просторы. Далеко, к самому горизонту, темным морем лежала тайга. Вскоре можно было рассмотреть, что сосновую зелень прикрывали снежные шапки. А дальше белое и зеленое смешивалось и гляделось как сплошной и нарядный зеленоватый бархат. Таким, и верно, иногда, в солнечную погоду, бывает море.

Через какое-то короткое время горизонт на востоке затлел угольком, и теплые розовые тона, переливаясь, легли на бархат. Тайга, просыпаясь, вдруг заискрилась, засияла под первыми утренними лучами всеми красками… Действительно, глядень!