Евгений Суворов - Голос [сборник]

Федор не мог понять, для чего отец упорствует, какая ему корысть в этом. Зачем скрывать то, что было? Показывать, как защищал колхозное добро, Игнату не надо — об этом и так все знали, потому и простили его тогда Корольковы, не выгнали со свадьбы.

— Ты на меня за Совку рассердился…

— За букет, — уточнил Игнат. — Цветы должен был Витя принести, ты уж был ни при чем.

Федор видел: отец уходит от разговора о Совке, и он даже радовался за отца, что упорства в нем сколько было, столько и осталось. Значит, поживет еще!

— Вы что-то скрываете… Что с ней? — спросил Федор и вместе со стулом подвинулся к матери.

Старик сделал то же самое.

Аграфена неожиданно припечалилась: казалось, она вот-вот расплачется.

— С ней-то, с Сонькой, ничего… — сказал Игнат, пристально взглянув на сына. — Жива, здорова, красивая… Настоящая русалка…

Отцовы слова были слишком туманны, а дальше он не хотел говорить и с какой-то безнадежностью, пока ничем не объяснимой, махнул рукой.

«Какая-то беда с Совкой…» — подумал Федор. Дрогнула рука, в которой держал серебряный портсигар, все у него внутри похолодело.

«Да что с ней?!» — чуть не крикнул он.

— Рассказывай, что уж теперь, — разрешила Аграфена. — Раз спрашивает…

Федор, скрывая волнение, достал из портсигара папиросу, подержал ее, протянул отцу, себе достал другую. Прикурили от затейливой немецкой зажигалки.

Аграфена со страхом взглянула на сына, готовая защитить его от какой-то опасности…

Федор все это видел и не мог понять, что происходит c матерью да и с отцом тоже. Кое-что ему, конечно, понятно было. Отвергла его Совка, и давно надо забыть про пастушеский рожок, на котором он хорошо умел играть, про букетики, которые приносил из лесу, и… про длинноногую, глазастую девчонку, которая не могла жить без этих букетиков… А он, как только оказался дома, места себе не находит: приворожила она его к себе, что ли?

Я, сам не знаю зачем, поинтересовался:

— Какие Федя ей цветы приносил?

— Да вот твои… вчерашние… Нравились ей кукушкины сапожки…

Было далеко за полночь, дождь кончился, но отец не замечал этого. Мне все время казалось, что он чего-то недоговаривал. За обычными словами его живописного рассказа виделся какой-то скрытый, таинственный смысл, и эту таинственность он, наверное, не смог бы объяснить: ведь у него это само собой получалось.

— Ты ж слушай, не перебивай, — проговорил отец, нисколько не сердясь, что я забегаю вперед, а вот сейчас зачем-то вернул его к самому началу.

— А дети у Совки были? — не удержался я.

— Девочка. Маленькая Совка…

Отец говорил о младшей Совке раздумчиво, с нежностью, и я с изумлением обнаружил, что именно ее-то и люблю давно! Может, потому ничего у меня не выходит с другими, что Совкина дочь прокралась в мое сердце еще в тот, первый, раз, когда отец рассказывал о ее матери? Мне все время виделась молоденькая Совка — мать и дочь слились в моем воображении в одно лицо!

То, что я ни разу не встречался с Совкиной дочерью, нисколько меня не смущало: моя бабка, да и матушка, спавшая на просторной теплой печи, видели своего суженого в первый раз только во время венчания — как-то уж так получалось! Каждая из них тряслась, переживала — только бы не хромой был или не кривой да не горбатый, и обеим повезло: ни одна не жаловалась, я только и слышал, как они хвалили своих мужей.

Я сказал отцу, что готов, не глядя, жениться на Совкиной дочери.

— А ты знаешь, что такое красавица? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, сделал неожиданное заключение: — Она за тебя не пойдет.

Его слова задели меня за живое.

— Чем я плох?

— Не так, чтобы очень плох, но и не настолько хорош, — ответил он. — Ей надо смелого парня — такого, как Федя Редчанков.

Я задумался.

— И в самом деле, гордиться мне нечем… Сразу и не поймешь, что я за человек…

— Ни рыба ни мясо, — полушутя-полусерьезно добавил отец и засмеялся.

Я знал отцову привычку преувеличивать достоинства чужих людей и преуменьшать своих, давно привык к этому и не обижался.

Матушка вдруг со стоном заворочалась на печи, тяжело вздохнула, — наверное, увидела какой-то страшный сон и вовремя проснулась.

— Я тебе сколько раз говорила: не рассказывай про Совку! Ох, старик, старик…

Она еще в тот раз была чем-то недовольна, когда отец рассказывал эту историю перед моим отъездом из деревни, и сейчас проснулась или от страшного сна, или для того, чтобы меня защитить, хотя этого вовсе не требовалось, и высказать свое отношение к этой давней истории, которая все время казалась новой. И сразу же уснула, чтобы не мешать отцу рассказывать, а мне слушать. Что-то не нравилось ей, она как будто побаивалась Совку…