Эмилия Дворянова - Дилогия - Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

а господин Дени снова поклонился, человек никогда не забывает о своих артистических привычках, никогда не отказывается от них, повернулся на каблуках и, положив руку на сердце, словно в ожидании аплодисментов, еще раз повернулся и пошел к дверям. Но перед тем как выйти, на миг остановился и пробарабанил пальцами отрывок какой-то мелодии на поверхности стекла, и в столовой среди запахов пробежало воспоминание о музыке…

— ему бы еще жабо,

совсем тихо сказала Ада, и господин Дени вышел. Закрыл за собой дверь, но явно не удержался, и все увидели, как на матовой поверхности стекла появляется тень его руки, а пальцы поднимаются и опускаются друг за другом…

тра-та-та-та-а — деревянная притолока слегка задрожала, издавая звуки, и пространство обозначило себя мелодией в ритме его пальцев…

— What a wonderful world, да? — спросила Ханна.

Протянув руку, Анастасия отщипнула сочную виноградину. Слегка сжала зубами, тонкая кожица лопнула, и сок вылился в рот. Проглотила… и лишь тогда ответила Ханне.

— Да. What a wonderful world…

… с большой террасы на крыше в час заката мы смотрим на море. Этот час — самый подходящий, неотменяемый, потому что уже холодно, хотя зима еще не пришла, и воздух собирает последние остатки тепла, прежде чем разбросать их окончательно, когда светило опустится за горизонт. Наши взгляды прикованы к туманной дали, они обходят береговую линию, скользят по скалам, останавливаясь там, где гнездятся бакланы, и если птица вылетит из гнезда, следят за ней в ее низком полете, прежде чем она нырнет в воду, чтобы поймать ороговевшим клювом-когтем свою добычу. Мы ждем, когда она появится снова, подстерегаем ее точно в том месте, откуда она вынырнет, а это иногда бывает очень далеко, и тогда тот, кто ее заметит, показывает рукой и говорит — смотрите, вон она, Большая дьяволица, Phalacrocorax carbo, подтверждает другой имя все той же птицы, и каждый может выбрать, как ему ее называть. Потом мы делаем глоток вина из бокалов, которые держим в своих озябших пальцах, и жидкость тоненькой струйкой втекает в пищевод, разливается в желудке, согревая нас изнутри, равно как верблюжья шерсть цвета песка, обнимающая наши тела, согревает нас снаружи, пока оба эти тепла не сольются в нашей плоти. Теплая одежда, ценное приобретение, новой нет и не будет, каждый из нас кутается в нее, когда мы выходим на большую террасу, чтобы созерцать море и ждать заката.

Пока мы смотрим на море, мы не только ждем заката и не только наблюдаем за большими дьяволицами с кривым ороговевшим клювом, взгляд каждого скользит по пейзажу, находя там и другие виды, проверяет, по-прежнему ли лодка во фьорде неподвижно стоит, удерживаемая своей тенью, затем поднимается по скалам до каменистой дороги, входит в сад через закрытую на замок калитку, идет по аллеям, пока не остановится в одной точке правой части сада, где кованая решетка незримо собирает все свои зубцы за стволом большого дуба, сливаясь с его голыми ветвями, проросшими в поднимающейся вверх кроне. Под ним, даже с этого расстояния мы видим крест, а под крестом — Клавдию.

Мы каждый день вместе смотрим в эту точку, которая есть Клавдия, и Клавдия делает нас нами . Может быть, это похоже на молитву, наверное, это и есть молитва, облеченная в слова, которые кто-то бросает к горизонту чего-то неизвестного, другой поднимает их, и снова, снова, пока круг между всеми нами не замкнется, может быть, это даже похоже на песню, которую мы не можем спеть из-за отсутствия талантов. Иногда мы говорим о ней, хотя никто не может окончательно и с уверенностью собрать воедино образ Клавдии, но общими усилиями что-то всё же вырисовывается, ведь у каждого есть своя деталь — вроде лиловой помады и кос у Анастасии, а это я — совсем без алиби, или лакированного ногтя на мизинце, о котором вспомнила Ада, но она опять-таки может быть и мною, ведь у нее нет алиби, или изгиба ее губ, без потерявшегося фрагмента, который добавляет Ханна, или родинки на левом плече, ее увидел в своем объективе Бони в какой-то солнечный день, о Бони, зачем ты стер Клавдию, но, в сущности, мы его и не спрашиваем, ведь каждый снимок рано или поздно сотрут, да это и не важно, раз мы верим деталям, представленным каждым из нас, и общими усилиями образ достоверно соединяется в одно целое. Кто она, Клавдия? Недоумение объединяет нас, и в звуках наших голосов становится светлее, мы видим, как наши глаза вместе становятся более зрячими и находят Клавдию, мы видим, потому что — это мы в той мере, в какой каждый из нас с каждым днем всё сильнее отрывается от себя. Иногда мне кажется, что когда я ненадолго выхожу из нашего «мы», если выхожу , и остаюсь одна в своей собственной комнате, то могу описать Клавдию, полностью собранную в свой образ, но подобный выход труден, да и, в общем-то, не нужен, «собственная комната» осталась в каком-то другом измерении, и только вместе мы можем связать едва различимые следы своих воспоминаний. Мы не хотим этого от меня , потому что это бесполезно. Когда желание оказывается достаточно сильным, я всё же пытаюсь частично ее описать, я рисую ее буквы, Ада — ее лоб, косы, родинку, но все мы знаем, что у Клавдии нет алиби и она спокойно обойдется без него. Мы не помним, кто она, Клавдия,