Димитр Вылев: Жарынь

— Парень, — сказал он, — ответь мне, старому Отчеву, как на духу: ты хотел публично содрать шкуру с живодеров?

— Дед, — сказал Андон, — я хотел их разоблачить.

— Хорошо! Но мы тут не на собрании, не в парламенте, не на суде. Перед тобой просто толпа. Почему ты себе позволяешь самоуправство? Не знаешь болгарских законов?

— Они виноваты.

— Да, одной рукой драли шкуру, а другой лили мед в кувшины. Так мир скроен, что даже эдакие мошенники не могут только разрушать.

— Ты их оправдываешь!

— Ничуть. Они не хотят добра, как ты не хочешь зла.

Старый Отчев вернулся назад — он искал успокоения в самом себе, увидел среди сельчан козопаса, и лицо его мягко озарилось светом ноябрьского утра.

— Хасан, — сказал он, — забирай этих разбойников. Будешь им бригадиром.

— Я Асен, — заявил цыган.

— Когда успел сменить имя?

— Вчера вечером.

— Имя не имеет значения, национальность тоже.

— Говоришь, брать их в шоры, дед… Больно ненадежный народ!

— Бери, только никакого самоуправства, понял? Будут отвечать по закону!

— Разве я посмею их взять?

— А что тебе мешает?

— Да кто я такой? Ни деревенский, ни городской. Вот заведу себе корову, пяток овец, десяток коз, дворовую собаку, лягаша, охотничье ружье, десятка два кур, трех индеек, шесть гусей, коня, телегу, осла и мула.

— Многовато! За сколько времени?

— За год!

Цыган, который хотел за год стать крестьянином вместо тринадцати веков, взвалил на плечо свою дубинку, зашагал прочь, а перед ним потащились Асаров, Перо, Марчев, Танасков, Костелов и инженер Брукс.

Все шестеро, пристыженные, шагали впереди цыгана — тот был в драном ямурлуке, к поясу подвешена тыква-горлянка. Сельчане смотрели, как они пересекают тень у подножия холма, как взбираются вверх по склону, до их слуха долетело, как Марин Костелов, привыкший к наказаниям, в утешение дает им совет, что собак держать ни к чему. «Самое полезное, — доносился дребезжащий голос Марина, — завести по десятку цесарок. Один мой знакомый, проживающий в селе Бенковски Старозагорского округа, разводит эту птицу. Собака знай в тени лежит, а цесарка же и чужого во двор не впустит, и есть ее можно. А собака»… — тут все шестеро нырнули за гребень, последние слова Марина Костелова поглотила гора.

«Он надеется на чудо. Он еще не понял, что ему следует уйти. Я должен ему помочь… понять, что он поступит доблестно, если уйдет из сада», — подумал Никола Керанов, отведя глаза от Андона и оглядев толпу. Андон с ножницами в здоровой руке стоял среди первых рядов деревьев. Он ждал, что сельчане простят ему и пойдут с ним. А люди стояли все так же настороженно и недоверчиво позади старого Отчева, Петра Налбантова, Илии Булкина и Христо Маджурина. Керанов передернул плечами, стиснул зубы и пошел к деревьям, согнувшись под страшной тяжестью отступления, которую он хотел взвалить на Андона Кехайова.

— Бате Никола, что это у тебя ноги дрожат? Ты ко мне не с добром идешь, — сказал Андон Керанову, в унынии остановившемуся метрах в двадцати от первого ряда деревьев.

— Верно… — согласился инженер Никола Керанов.

— Мы когда-нибудь были врагами, противниками? — спросил Андон, чувствуя горечь в пересохшем горле.

— Никогда! — сказал Керанов.

— А почему тогда причиняли друг другу боль?

— Мы… мы… — ответил Керанов, и голова у него закружилась, — слишком любили друг друга.

В эту минуту им стало ясно, что они не были врагами, но никогда не распахивали своих сердец, никогда не подводили итогов, никогда не лечили своих ран: они неуклонно мчались вперед, жили прошлым и будущим, как это бывает с людьми, готовыми на жертву.

— Я готов выслушать тебя, — тихо произнес Андон.

— Уходи, люди не хотят тебя видеть сейчас.

— Почему?

— Разве можно, допустим, убить человека, а потом захотеть, чтобы его реабилитировали?

— Я никого не убивал.

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Знаю. Но ты мне скажи: был другой выход?

— Был.

— Лично для меня?

— Лично для тебя — нет.

— Тогда в чем же я виноват?

— Сделай ты это нарочно, я бы решил, что ты — преступник. Ты виноват в том, что не сумел, не смог найти самый разумный выход.

— И теперь должен искупить свои грехи поражением?

— Не поражением, а отступлением.

— Ты знаешь, что я ломаного гроша не дам за свой личный успех или неуспех. Но я не могу уйти бесчестно. Не отказывай мне в праве на мужество.

— Самым достойным будет отступить.

— Я не сдвинусь с места, пусть меня вытолкают, как врага, или вынесут на руках, как друга, раненного в бою. Может, людей пугают ножницы? Может, они думают, что я взялся за орудие насилия. Если я брошу ножницы, наверное, все обойдется. Но я не могу. Весь свет решит, что я отказываюсь оплодотворять природу.