Элена Ферранте - Незнакомая дочь

Я побежала в свой номер, я чувствовала, что у меня внутри все кипит, меня переполняла гордость. Я позвонила мужу во Флоренцию, срывающимся голосом прокричала о невероятном событии, которое со мной произошло. Он сказал, что это хорошо, что он рад, и добавил, что у Марты ветрянка, это совершенно точно, доктор сказал, что у него нет на сей счет никаких сомнений. Я повесила трубку. Ветрянка Марты, подняв привычную волну тревоги, пыталась занять пространство внутри меня, но вместо пустоты последних лет натолкнулась на веселую ярость, ощущение силы, порожденное интеллектуальным триумфом и физическим удовольствием. Подумаешь, ветрянка, решила я, Бьянка ею переболела, ничего, пройдет. Я превзошла саму себя. Я, я, я – вот я какая, вот что я могу, вот чем я должна заниматься.

Мой профессор позвонил мне в номер. Мы не были с ним в дружеских отношениях, он вообще ни с кем не сближался. Он всегда говорил хриплым сердитым голосом и считал, что я звезд с неба не хватаю. Я была честолюбивой выпускницей, и он мирился с моей напористостью, но ничего не обещал и, как правило, нагружал меня самыми скучными заданиями. Однако на сей раз он говорил со мной мягко, смущался, бормотал путаные комплименты моей смелости и еще какие-то пустяки: теперь, мол, мне придется больше трудиться, надо непременно побыстрее закончить новое эссе, следующая публикация очень важна, я должна проинформировать Харди о том, как мы работаем, – он ведь наверняка захочет встретиться с вами, вот увидите. Я запротестовала: кто я такая, чтобы со мной встречаться? Он настаивал: так оно и будет.

За обедом он велел мне сесть рядом с ним, и я внезапно подчинилась, подхваченная волной удовольствия: все вокруг изменилось. Из безымянной рабочей лошадки, не имеющей права хотя бы в конце дня немного пообщаться с настоящими учеными, я превратилась в молодого исследователя, который приобрел определенную международную известность. Итальянцы подходили один за другим, молодые, пожилые, они поздравляли меня, хвалили. За ними потянулись иностранцы. Наконец в зал вошел Харди, кто-то сказал ему что-то на ухо, указав в мою сторону. Он секунду смотрел на меня. Направился было к своему столику, но потом остановился, повернул назад, подошел и представился.

Представился мне, произнеся полностью свои имя и фамилию.

Потом мой профессор шепнул мне: это серьезный ученый, но он много работает, стареет, и ему становится скучно. И добавил: “Если бы вы были мужчиной, или дурнушкой, или старухой, вы бы еще долго дожидались поздравлений за своим столом, а потом вас милостиво одарили бы несколькими холодными любезными фразами”. Мне показалось, что это он со зла. Когда он высказал предположение, что Харди обязательно вернется и уже на вечернем приеме пойдет в наступление, я пробормотала: “Может быть, он прежде всего заинтересован в том, чтобы я написала серьезную работу?” Профессор в ответ только хмыкнул, а когда я вне себя от радости сообщила, что профессор Харди пригласил меня за свой столик, промолчал.

Я ужинала с Харди, была остроумна, вела себя непринужденно, много пила. Потом мы вдвоем долго гуляли, и на обратном пути он пригласил меня зайти к нему в номер. Он предложил это изящно, тонко, сдержанно, и я согласилась. Я всегда считала сексуальные отношения конечной, засасывающей стадией действительности, самым непосредственным из всех возможных контактом с телом другого человека. Однако с той ночи я пришла к выводу, что эти отношения – высшее проявление фантазии. Чем сильнее удовольствие, тем больше твой партнер превращается в сон, в видение, в непроизвольную ночную реакцию живота, груди, рта, ануса, каждого сантиметра кожи на ласки неведомого существа, а все толчки и удары бывают сопряжены с потребностями момента. Не знаю, что случилось со мной во время той встречи, но мне показалось, что я всегда любила этого едва знакомого человека и что я хочу только его и никого больше.

Когда я вернулась, Джанни отругал меня за то, что за четыре дня я позвонила только дважды, хотя знала, что Марта болеет. Я сказала, что у меня было много дел. А еще сказала, что после того как меня заметили, мне нужно много работать, чтобы удержаться на взятой высоте. Теперь я демонстративно проводила в университете по десять часов в день. Мой профессор проявил ко мне расположение и неожиданную щедрость, так что после возвращения во Флоренцию я сразу стала готовить новую публикацию и активно сотрудничать с Харди, намереваясь поработать некоторое время у него в университете. У меня наступила стадия лихорадочной активности. Я пахала до изнеможения и в то же время страдала, потому что мне казалось, что я не могу жить без Харди. Я писала ему длинные письма, звонила ему. Если Джанни, особенно в выходные, был дома, я бегала к уличному телефону, прихватив с собой Бьянку и Марту, чтобы не вызывать подозрений. Бьянка стояла рядом и, хотя разговоры велись на английском языке, все понимала, не понимая ни слова, и я знала это, но не знала, что с этим делать. Девочки топтались возле меня, молчаливые и потерянные, – я не забывала об этом, я никогда этого не забуду. Однако я помимо воли лучилась радостью, шептала нежные слова, отвечала на непристойные намеки и сама говорила непристойности. Но я проявляла осторожность, и когда они тянули меня за юбку, заявляя, что хотят есть, или требовали мороженого, или просили шарик у проходившего поблизости продавца воздушных шаров, я не одергивала их, не вопила, что уйду от них насовсем и они больше меня не увидят, как делала моя мать, когда была в отчаянии. Она никогда не оставила бы нас, хотя кричала об этом, а я, наоборот, бросила дочерей почти без предупреждения.