Надя Делаланд: Рассказы пьяного просода

Минут через двадцать меня обнаружила моя дочь. Она вздохнула и закопала меня прямо на том же месте. Она рыла яму прямо подо мной, поэтому я постепенно погружалась во влажноватую прохладную землю, вкусно пахнущую мелом и картошкой. Когда моя дочь меня закопала, она помочилась на образовавшийся холмик, легла где-то в районе груди, положила голову на лапы и терпеливо прожила еще три дня.

А я тем временем шла сквозь лес на электричку, молча улыбаясь. Я была инкубатором, технологию выведения птенцов нарушать нельзя – требовалось молчать и улыбаться. По рельсам навстречу друг другу неслись два поезда. Один закончился, а второй еще продолжался.

Пьяный просод замолчал, закрыл глаза и опустил голову. Посидел так примерно с минуту и хитро посмотрел на меня одним глазом, не поднимая головы.

– Спасибо, – выдохнула я. История мне действительно понравилась, хотя многого я не поняла. – А кто такой поезд?

– Я рассказывал тебе про поезд? – удивился пьяный просод нормальным толстым голосом.

– Ты, что ли, не помнишь, о чем только что рассказывал? – засмеялась я.

– Конечно, не помню! В том-то все и дело. Мало того что не помню, я еще и чувствую себя потом уставшим. Если ты найдешь мне какой-нибудь чудесный сеновал, я обещаю тебе через пару часов рассказать еще одну историю. Особенно если ты сможешь раздобыть немного хлеба и дашь еще молока.

– Пойдем, – повела я его к нам в хлев. – Здесь тебе никто не помешает. Значит, через два часа? – уточнила я, наблюдая за тем, как старик радостно укладывается на стог сена, словно бы планируя проспать там весь день.

– Да-да, – пробормотал он, поворачиваясь ко мне спиной. – И не забудь про хлеб и молоко, – напомнил он мне уже из полусна.

Ровно через два часа я стояла перед спящим стариком с хлебом и молоком. В нежной попытке его дополнительно умилостивить я захватила с собой спелый плод смоковницы, но по дороге раздавила его и вываляла в пыли, так что сочла за лучшее выбросить.

– Эй, – тихо позвала я и аккуратно потрогала его ногой. – Я принесла тебе поесть.

Старик лежал неподвижно и, казалось, не дышал. Страшная мысль пронзила меня, я медленно поставила свои подношения на земляной пол хлева и, холодея от дурных предчувствий, заглянула старику в лицо.

– Бу! – нестрашно сказал он.

Я засмеялась и кинулась его угощать, пока он окончательно просыпался, тер ладонями лицо и хрустел суставами.

– Ты расскажешь мне историю? – спросила я ревниво, когда он стряхивал последние крошки на ладонь и закидывал в свой огромный рот.

– Историю? – удивился он, с сожалением заглядывая в опустевший сосуд. – Ну ладно. Слушай.

Ему было четырнадцать, а мне – тринадцать. С занятий он шел провожать меня до дома, потом я его – до остановки, а он снова меня – до дома, а потом я его – до остановки… И так – пока здравый смысл не разлучал нас. А однажды он бросил танцы из-за смешной истории, которую так и не расскажешь… Но я все-таки попробую.

Это не было первой любовью. Первая моя любовь была трагической. И она как сейчас стоит у меня перед глазами: сопя и поталкивая друг друга, мы заглядываем в полуподвальное окно, шепчемся и хихикаем. Мне пять лет, мои подружки немногим старше. Спиной к нам сидит художник, который очень стар, – наверное, ему за тридцать. Он легкими штрихами набрасывает чей-то портрет – из небытия прорастает лицо, смотрящее прямо в меня. Стены мастерской увешаны картинами, одна из которых – обнаженная женщина – предмет перешептываний. Мне совсем не хочется говорить и хихикать – я все еще стою за несколько минут до, во мне все еще длится ужас и счастье полного исчезновенья, я все еще опускаю глаза и становлюсь прозрачной, пока он, растягивая секунды, идет мимо. Все мое тело покрывается пикселями, о которых тогда и знать не знали, экран вздрагивает, и мир перезагружается. Но я успеваю на всю жизнь запомнить, что любить – это отказываться смотреть на того, от кого невозможно оторвать глаз, и исчезать, когда важнее всего быть.

Это не было моей второй любовью. Она была счастливой. Во втором классе к нам перевели мальчика. Удивительно, что я совершенно не помню его лица, только ощущение. И с первых же минут мы заметили друг друга и начали смеяться. А дальше – больше. Как ни старалась Анна Кузьминична рассадить нас подальше, мы находили друг друга глазами и заливались. Нас выдворяли из класса, но и там мы продолжали закатываться. И, вероятно, задохнулись бы от смеха, если бы семья Игоря – смешливого мальчика звали Игорь – не переехала в другой город.