Wind-n-Rain: Костолом

Мало кто знает, чем живёт Костолом. На рынке его редко увидишь, а на своих угодьях он кроме трав и цветов ничего не высаживает. Чем питается? Люди несут ему еду. Не те люди, что швыряются газетами по утрам, а другие — те, что едут издалека. Те, что слышали о нём от прочих — от исцелённых. Те, которым нечего терять и не на что больше надеяться, и они, наплевав на предрассудки, садятся в самолёты, поезда, машины и едут в тёплую кубанскую глухомань. Те, у которых так болит, что на сомнения уже просто не остаётся сил. Нет, никакой он не ясновидящий, но всё же, он видит их: комплексно, через отвратный смрад опухолей, песочный скрежет крошащихся костей, немые мольбы если не о спасении, то хотя бы об облегчении страданий. Едут те, от кого отказались медики, чьи родные уже прицениваются к услугам похоронных агентств. Костолом не заслужил своей судьбы: родившись мальчиком, казалось бы, он был от этой участи избавлен. Сын сызмальства помогал матери в её деле, он всё знал. И, вроде бы, даже принял. В день, когда он впервые накрыл её ладонь своею, её душа вылетела в трубу, а Ян наконец почувствовал это. Это всё: копошение полевых мышей за окном, звук ползущих по небу облаков и боль, боль, очень много боли. Она была везде, в каждом из людей — он её чуял. Первый гость постучался в дверь тогда уже его дома через неделю после похорон. Гость ехал из Сибири, он ехал к его матери, а увидев на пороге юношу, тонкого, черноволосого и ослепительно бледного, застопорился. «Мне целительница нужна», — сказал он. «Её здесь нет. Больше нет», — честно отвечал парень, стоя в дверях, а опухоль в левом виске визитёра красным лучом уже прожигала его сознание. «Как это нет?», — гость злился, но отчаяния в его голосе было больше, чем злобы. «Теперь здесь только я», — отвечал юноша, отступая назад и приглашая гостя войти. «Глиобластома. Неоперабельная… Скажите, у меня есть шансы?», — шептал гость, сидя на кушетке в гостиной. «Нет», — отвечал сын целительницы. «Но я могу сделать так, что те три недели, что Вам остались, Вы проведёте без боли, рвоты и провалов в памяти». Гость резко закивал, и тут же его лицо исказилось гримасой ужаса. Гость ушёл через час, оставив после себя сумку с домашним мёдом, несколько копчёных щук и новенькую, будто только что из-под станка, пятитысячную купюру. А Ян остался сидеть на кушетке. Его трясло. Трясло от чужой боли, которую он, кажется, забрал себе, но ещё не совсем понял, как её пропускать. Мама называла это «пропускать», но как именно это делать — не научила. Говорила, он сам поймёт, когда попробует. И он пробовал. Ложился на пол, прыгал на месте, пытался вызвать рвоту. Боль не уходила — она поселилась в его правом виске. Боль гостя из Сибири. Не ушла она и к вечеру, и всю ночь ворочался Ян в постели, истекая холодным потом и проклиная свою долю. А утром его разбудила собака — в их доме всегда были собаки. Он погладил её, и она умерла. Сначала упала, потом затряслась в неописуемых судорогах, пока лапы её не изогнулись под неестественным углом, а из пасти не закапала пена. Агония длилась меньше минуты, и всё это время Ян стоял над страдающим зверем, не зная, что чувствовать. Когда всё закончилось, он вытер пот с холодного лба и взялся за лопату, чтобы вырыть для несчастного животного могилку на заднем дворе. Черенок рассыпался в его руках в щепки. Тогда он взял целёхонькое бревно из поленницы и принялся истязать и его голыми руками. Когда же от могучей деревяшки на земле осталась лишь груда обломков, а на тонких, полупрозрачных ладонях — лишь уродливая россыпь заноз, боль ушла. С тех пор Ян никогда ничего не касается после визитов гостей. Обычно, закончив грязную работу, люди моют руки, а он — разрушает. Поленья годятся для этой цели как нельзя лучше, а плотные садовые перчатки уберегают от заноз. И, когда после пары поленьев очередная боль уходит, Ян снова становится почти нормальным — человеком, который может гладить собак, не опасаясь нечаянно их убить.

Чем старше он становится, тем роднее становится ему и собственный дом. Тем ненавистнее. Мама говорила, они должны рождаться только в этих стенах и уходить только в этот дымоход. Это — их место, их вотчина. Вот только чью ладонь сожмёт в своей сам Ян, когда придёт время, она не сказала. Он — не женщина, он не родит себе приемника. Ни в этих стенах, ни в каких других. И в дымоход не вылетит, не передав своё умение. Мама обрекла его на вечную жизнь. На вечную боль. А он не сопротивлялся.

Идти тусоваться желания нет никакого, и, чтобы не обидеть подругу, Ксюше приходится сказаться больной.