Ина Тундра: Все проще, чем кажется

Как же это гнило, мерзко и невыносимо отвратительно страшно.

Наркоманские притоны, всегда с собой шприц (только мой) — вдруг повезет; азербайджанские рынки — верное место, где можно достать героина, и связаны у меня с этими рынками самые гнилые воспоминания, самый кошмар и картинки, от которых выворачивает наизнанку от подступающей тошноты.

Я почему-то очень хорошо запомнила ТОТ запах.

Он так и стоит у меня в носу — запах подгнивающих фруктов, потных тел, грязной одежды, ссанья и героиновой желчной рвоты.

Запах той моей жизни.

Несколько лет, полностью окутанных этой тошнотворной вонью.

Бывало, я спала где попало — на скамейках в скверах, в подъездах домов (чаще всего в тех, где живет дилер), в обшарпанных квартирах людей, казавшихся мне тогда друзьями, где нас, как правило, всегда было очень много, и лица постоянно сменялись, и на кухне кто-то вечно вмазывался героином, и периодически кого-то откачивали от передоза.

Всплывает в памяти очередная истерика мамы, когда я зачем-то, то ли в надежде поесть нормально, то ли чего-нибудь удачно стащить, зашла домой. Ее крик, ругань и затем — четкая и ясная картинка: мы с ней стоим в коридоре, притихшие маленькие брат с сестрой — в комнате, папа нервно ходит по кухне, и спокойный голос мамы, холодно произносящий вымученные, тысячу раз обдуманные, падающие в мое сознание, как камни, жестокие слова:

— У меня еще трое детей, помимо тебя, Ина. Я не хочу, чтобы они видели, во что ты превратилась, не хочу, чтобы они стали такими же. Я не хочу, чтобы это происходило у нас дома. Пожалуйста, не приходи сюда больше. Если ты умрешь — всем станет легче. Извини.

А может, в этом разговоре все было не так и мама имела в виду совсем не это, и сказано было все в пылу злости. Но я помню опускающуюся на сознание пелену темноты и отчаяния после этих слов, эту последнюю разрушенную и растоптанную в клочья надежду на то, что меня хоть где-то еще любят и ждут.

Я очень долго потом сидела в подъезде своего дома. Вмазывалась. Курила. Снова вмазывалась. Молчала. Не плакала. Че плакать-то, и так все понятно. Удивительно, что она не сделала этого раньше.

Прости меня, пожалуйста, мам.

Прости за то, что тебе пришлось их сказать. Прости за то, что тебе пришлось пережить. Я тебя очень люблю, прости меня пожалуйста, мам…

Дни, месяцы и годы героина.

Дни, месяцы и годы говна.

Секунды прихода, столетия ломок.

Штамп «не жилец» на остатках собственного сознания.

Жизнь на кончике иглы и ради порошка, завернутого в кусочек белого полиэтиленового пакета или тетрадного листочка.

Самый радостный и самый волнующий момент жизни — закипающий в ложке раствор.

То, ради чего, собственно, и вся эта жизнь.

Животный вой от боли.

Рвота, рассыпающиеся кости, отслаивающиеся мышцы, выпадающие зубы, трясущиеся руки, вечно бьющий озноб, холодный, льющийся, неимоверно мерзко пахнущий пот, сухие глаза и пересохшие потрескавшиеся губы и кожа, вес 39 кг, скрюченное в судорогах тело, и исходящий изнутри, откуда-то из глубин умирающих горящих легких животный, волчий, оглушающий, чужой абсолютно, страшный вой.

Данное самой себе обещание и никогда не нарушаемое правило — всегда оставлять из остатков героина пару кубов уже в шприце на утро — потому что сварить из порошка раствор в таком аду боли, который будет с утра, и такими трясущимися руками — невозможно. А если не вколоться — неминуема смерть от ломок и боли — смерть от болевого шока, из-за того, что захлебнешься рвотой или в безумии выпрыгнешь из окна.

Вен нет нигде. Руки, ноги, шея — давно короста и синяк. Первый укол с утра всегда в мышцу в руке, в вену даже не стоит пытаться попасть — нереально. Не глядя всадить иглу, выдавить шприц, скрипя зубами, подождать, когда боль спадет хоть немножко, все еще изнывая от нее, подвывая и потрясываясь, заварить новый раствор, и через синяки, сдирая корочки запекшейся крови, найти ту вену, где еще есть надежда попасть, уколоться по-человечески. Более-менее живое состояние — можно идти мутить героин на следующий укол.

Помню, как-то спала в парке на скамейке и во сне надавила на аккуратно и заботливо спрятанный на утро шприц. Раствор вытек.

Помню, как ползла по грязному московскому снегу, рыдая, блюя и умирая каждую секунду, к дороге, чтоб попросить кого-нибудь из прохожих мне помочь. Мозг не работал — то, что могут попасться менты, что людям дика будет моя просьба помочь заварить героин, что из гуманных соображений меня просто куда-нибудь сдадут — ничего такого не приходило в голову. Только единственная мысль — я сама не смогу сварить. Я и ползла-то через силу, заваливаясь периодически лицом в грязь и воя от боли, подгоняемая одной идеей: надо добраться до людей и попросить сварить…