Таисия Пьянкова - Я – дочь врага народа

Степана Матвеевича она просит посторожить за дверью. Встаёт. Скидывает с кровати постель. Указывает Лизе на голую сетку. Сетка ромбиками. Лиза ложится на «ромбики» спиной. Лидия Кронидовна привязывает её и молча уходит. И запирает дверь на ключ.

Хотя форточка закрыта, но в изоляторе полно комаров и мух. Комары скоро напиваются и затихают. Мухи – страшнее. Они вечны в своей суете…

Дверь отворяется только утром. Лидия Кронидовна одна. И слава богу! Лишь она одна видит, что Лиза описилась.

Лидия Кронидовна распутывает верёвку, сдёргивает с Лизы мокрые трусы. Велит ими вытереть пол.

Чтобы не выставлять перед директором голую попу, девочка подползает под кровать со стороны спинки и выполняет приказ.

Лидия Кронидовна уходит и трусы уносит. Лиза кутается в простыню.

Директор возвращается с плотной одеждой – чтобы никому не были видны ромбики кровоподтёков. Одетой Лизе она велит:

– Ко мне в кабинет! Марш!

В кабинете и медсестра, и воспитатели, и кастелянша, и даже Софья Борисовна. Все ахают – сокрушаются. И Софья Борисовна тоже.

Лиза не может понять, кто же больше всего тут пострадал, и ей хочется всех, без разбору отравить. Она стоит у дверного косяка и не слышит, о чём её спрашивают. Всю ночь она не спала. Чтобы умалить боль, сочиняла. А теперь надумала повторить вымысел. Потому начинает шептать:

– Да она нас не слушает! – взвизгивает Зинаида Ивановна. Она почти кричит, обращаясь к девочке. – Дура! Хлебнёшь ты в жизни горя!

– Я знавала их семью, – говорит Лидия Кронидовна. – У них вся порода такая упрямая. Немудрено, что Лиза осталась сиротой…

Никому в кабинете нету дела до того, что шепчет девочка…

Только Софья Борисовна пытается щебетать:

– Опомнись, деточка! Тебя же в другой детдом собираются перевести!

Но Лизе и Софья Борисовна кажется лживой. Уж больно она старается, чтобы её услыхали. Но здесь, похоже, никто никого не намерен выслушивать. И Лиза, чтобы заглушить ненужный разговор, начинает петь:

Все замолкают. Софья Борисовна сморкается в клетчатый мужской платок. Кроме скрипки она, похоже, ещё и этот платок от войны уберегла…

Деревня маленькая. Новый детдом меленький. Весь он, с кухней и столовой, умещается в кирпичных полуметровой толщины стенах бывшего маслозаводика. Когда-то заводиком владел купец Афанасьев. Революция хозяина турнула… Окна, полы, потолки и прочее разволокла. Стены без хозяина от сырости позеленели и стали врастать в землю…

Сделался бы заводик могильником, да страна случилась в таком положении, от которого наплодилась тьма беспризорников.

Приспела необходимость тьму эту приручить. Следовало каждому сироте определить, на худой конец, по койке и месту за столом. Но прежде всего была потребна крыша над головою.

Так доходит очередь и до заводика.

Ранней весною сорок четвёртого силами колхозниц чахлое строение белится, моется, обогревается. А в мае месяце с каждым восходом солнца из его нутра уже несётся по деревне:

Вечерами же со стороны детдома колхоз слышит иную молитву:

В августе к этому славословию захотелось привередливой судьбе приобщить и голосок Быстриковой Лизы. Но оказалось, что девочка наперёд этих слов накрепко запомнила слова своей бабушки, которая перед смертью сказала ей:

– Если Сталин губит таких людей, какими были твой отец и мать, он сам и есть – враг народа!

У Лизы нет причины не верить бабушке, и величать вождя она не намерена. Для обитателей маленького детдома это крайне дико. Непонятно. Неприемлемо. Даже противно…

На третий день, за завтраком, соседка Лизы – Фролова Любка говорит через длинный стол воспитательнице Нине Ивановне:

– Не буду я сидеть рядом с новенькой. От неё говном воняет.

– Николаша, – обращается воспитательница к другому Лизиному соседу по столу. – По-моему, Люба преувеличивает.

Колька, по кличке Хлюзок, откидывается назад, тянет носом, а потом строит такую рожу, что все тридцать ребят покатываются от смеха.

У новенькой горят уши. Ей не до завтрака. Хлюзок мигом поглощает её порцию. Довольный, хлопает себя по животу. Его хамство одобряется угодливыми смешками ребят и равнодушием Нины Ивановны.