Георгий Караславов - Повести

— К нашим?.. Да… когда это было?.. На пятидесятницу… нет, на вознесение… И, подумав немного, подтвердила: — Да-да, на вознесение…

— А с Вылко ты в последнее время не встречалась?

— Нет. А что?

Желязко ничего не ответил. Он только глубоко вздохнул и решительно посмотрел на нее.

— Слушай: дома кто-то разболтал всякие… — Он запнулся, ища подходящее слово, затем продолжал, подчеркивая каждый слог: — га-до-сти. Если это ты — берегись, несдобровать тебе…

Ее длинные ресницы поднялись кверху, глаза от недоумения округлились. Она испугалась, ей захотелось кротко расспросить его, но тут же стало обидно и противно из-за такого подозрения.

— Почему ты так разговариваешь со мной. Желязко? — спросила она с такой твердостью в голосе, что он вздрогнул, как ужаленный. И вдруг ей стало очень грустно. Она попыталась сказать еще что-то, но голос ее осекся где-то глубоко в груди.

— Тятю расписали в одной коммунистической газете, и это дело твоего брата Вылко.

— А я-то в чем тут виновата?

— В том-то и беда! — быстро и резко сказал он. — Кто-то разболтал о наших домашних делах, и это дошло до газеты…

— О каких делах? — обернулась она к нему, подумав, что, может быть, речь идет о какой-нибудь краже.

— А вот каких! Будто тятя собирается привезти молотилку и забрать у арендаторов Ялынкории зерно… Ну, и еще кое-что…

— Так я, что ли, об этом рассказывала?

— А кто же?

Латинка пожала плечами.

— В первый раз от тебя слышу. Не слыхала об этом, не говорила…

— Пишут же…

— Ну, а тятя… в самом деле собирался это сделать?

Желязко искривил губы:

— Наверно… Раз так взбесился, думал, значит… Эта гадкая статейка портит ему все планы… И в такой кризис… Тысячи это, не шутка…

Оба умолкли. Вокруг печально и тихо звенела песня кузнечиков. Размеренно и мягко, приглушенные пылью дороги, отдавались шаги Желязко и Латинки. Молодые люди быстро растворялись в сумерках наступающей летней ночи, задыхаясь под натиском какой-то жестокой, неумолимой силы. Латинка шла, как во сне, разбитая усталостью, горем и обидой. Стройные, гибкие плечи Желязко нервно вздрагивали, на сердце у него было горько и тяжело.

Противно обычаю, мать не встретила их у ворот. Перед амбаром был накрыт стол. Старый фонарь тускло освещал его. Снохи и беженки расселись по своим местам.

— А где Желязко? — спросила жена Стефана.

— Ужинайте, ужинайте, — сквозь зубы процедила старуха и направилась к дому. Все переглянулись, но никто не притронулся к еде. Наконец, Ставрюха взяла ложку и еще раз пригласила:

— Ешьте! Ешьте!

А когда все начали есть, она проворно вскочила.

— Я сию минутку вернусь!

Она вбежала в дом, заглянула на кухню, поднялась наверх. В глубине комнаты, на грубой деревянной кровати лежал Жанката. Маленькая ночная лампочка освещала его здоровое округлое лицо. Присев рядом на маленький стульчик, старая с сочувствием смотрела на него, и в ее глазах плясали огоньки какой-то глубоко затаенной ненависти и гнева. Жене Ставрю не доводилось видеть ее в таком состоянии.

— Мама… тятя… идемте ужинать!

— Ужинайте без нас, — сказала старуха, не глядя на нее.

— Тятя, а ты что, неужто захворал, а? — спросила сноха с притворной тревогой и приблизилась к кровати.

— Нет, нет… я просто устал немножко; вот и решил: дай-ка лягу пораньше.

— Но ты, наверно, голодный?.. Поджарить тебе яиц, а?.. И тебе, мама?

— Нет, я не голодная, — все так же сердито и сухо ответила старуха. — Ты иди поужинай. Иди, иди…

Ставрюха выскочила из комнаты, побежала в курятник, обошла гнезда и вскоре поднялась наверх с низким круглым столиком, на котором в сковороде дымились пять-шесть поджаренных яиц.

— Ну что ты, невестка! — с явным удовольствием укорил ее старик. — Зачем утруждаешь себя!

— Ничего, ничего, тятя, ты вот поешь, — пригласила она его, деланно улыбаясь. — Ты, кажись, с утра ничего не брал в рот.

Она огляделась.

— А где мама?

— Пошла вниз, — ответил Жанката, отламывая кусок хлеба.

Ставрюха неслышно, как тень, сбежала по лестнице в прихожую и напрягла слух. Из маленькой комнатки, где месили хлеб, доносились чьи-то голоса. Она бесшумно, как кошка, приблизилась к двери и приникла к ней ухом.

— Нет же, мать, говорю тебе, нет, — умоляюще настаивал Желязко. — Я спрашивал ее сегодня вечером…

— Она! Она! — шипела старуха. — У-у-ух! — Жена Ставрю представила себе, как та размахивает перед сыном руками. — Неужто она тебе скажет, сынок? Тихая водица она, подмывает, подтачивает с самого дна… И не почувствуешь, когда провалишься…