Игорь Шестков - Собрание рассказов в двух томах. Том 2. Под юбкой у фрейлины

Обычно это очень скучные фильмы. Школьники и студенты — все, как на подбор, капризные, упрямые, легкомысленные. На разработку их характеров у создателей таких фильмов попросту нет времени. Тут ведь дело идет не о психологии, а о членовредительстве. События и ситуации — даже не высосаны сценаристом из пальца, это было бы не так уж и плохо, все мировое искусство и литература высосаны из пальцев их создателей, а смиренно взяты напрокат из популярного собрания киноштампов.

Сильный, статный и дерзкий красавец, сынок богатого папы, безнаказанно оскорбляющий своих приятелей в начале фильма, погибает первым. Он — жертва мстительного комплекса неудачника-сценариста, сутулого и застенчивого бедняка.

Гибель сексапильной и наглой красотки-блондинки с длинными бедрами и увесистой силиконовой грудью (блондинок может быть и две и три, если бюджет позволяет) зрители смакуют, потея и пуская обильные слюни, особенно долго. Эти сцены и есть содержание фильма, его единственный козырь. Все остальное — только упаковка.

Та, которая попроще, почти дурнушка, но с характером, чаще всего выживает. Ей, разрешается, так уж и быть, преобразиться и стать красавицей. Иногда, впрочем, роль Золушки поручается нерешительному, вечно себя стесняющемуся уродцу. Выбор зависит не столько от гендерной ориентации режиссера, сколько от капризов денежных мешков, вкладывающих в производство фильма деньги.

Злобуны — неестественно, катастрофически злобные.

Каждый раз меня поражает их энергичность и целеустремленность. Господа, положа руку на сердце, ну на кой черт суетиться, кого-то убивать… люди все одинаковые… только упаковки разные… одного убьешь, а семь миллиардов останется… Скучно, не гигиенично и наказуемо! А им, злобунам, не скучно! Они — энтузиасты! Фанатики. И как почти все фанатики и энтузиасты они лишены индивидуальности, у них, как и у святых, имеется только атрибут. Электропила, ножницы, топор, маска, кухонный нож (один герой крушил черепа супостатов вырванным из стены сортира писсуаром)… Злодеи поджидают мальчишек и девчонок в каких-то вонючих подвалах, шахтах, чердаках, рычат, кусаются, пьют кровь… Паршивое занятие. Выпили бы лучше пива. Их можно только пожалеть. Этим бедолагам суждено погибнуть в конце представления и волшебно воскреснуть в сиквеле, если фильм по какой-то, известной только олимпийским богам, причине принесет прибыль.

Я редко смотрю подобное кино до середины, обычно, трех-четырех минут хватает.

Но иногда ткань моей жизни так истончается, что ей требуется кинозаплатка. Тогда я открываю в интернете первый попавшийся трэш-фильм (хорошее кино, как и хорошее вино, можно вынести, только если ты крепок духом И здоров, во время хандры пли болезни можно и нужно смотреть только дрянь и пить только минеральную воду) и пытаюсь с его помощью отвлечься от собственного трэша. Смотрю фильм, наслаждаюсь его дебильными приемами, цинично позволяю подсознанию переплетать мои. еще живые волокна с искусственными волосами чужой коммерческой фантазии. Отвлекаю его от расчесывания старых ран. И потихоньку готовлюсь так к концу, к исчезновению. Фильм ведь и есть одна из форм небытия. И наше с ним слияние подобно смерти.

Смотрю, посмеиваюсь, дремлю… но иногда просыпаюсь, потому что наталкиваюсь на необъяснимые сближения, совпадения.

Да, господа, и со мной, в самом настоящем реале произошли несколько кошмарных историй, напоминающих подобный фильм. Недавно, в жару, в расслаблении тела и немощи душевной я вспомнил одно престранное происшествие. Это случилось недалеко от Бахчисарая, в пещерном городе Тепе-Кермен, в начале семидесятых годов ушедшего столетия.

После окончания девятого класса я поехал не на море отдыхать, а работать. В Крымскую Обсерваторию. Помогли знакомые отца. На два месяца. Лаборант на полставки. Сорок ре. Наконец-то удрал от предков! Как же они мне осточертели! И родители, и школа, и столица первого в мире. и ее обитатели.

Радовало и возбуждало меня все — душистый степной воздух, башни с раздвигающимися куполами, похожие на минареты какой-то особой, питающейся энергией неба, религии, заброшенные татарские грушевые сады, бутылка ликера Бенедиктин, купленная в первый же день свободы в продмаге и распитая в блаженном одиночестве, открывающийся с нашей научной горы потрясающий вид на напоминающую гигантского сфинкса с отрубленной головой вершину Чатыр-Дага, освобождающая от гнета угрюмой советчины западная музыка, которую ловила на коротких и средних волнах радиола «Ригонда», стоящая в коридоре общежития, коллективные поездки ученых и студентов в Ялту… но больше всего, естественно — новые знакомые девочки. Шестнадцатилетняя дочка моего шефа, профессора Карабая, стройная как тростинка татарочка с фиолетовыми глазами Зухра и ее одноклассница Оксана, сложением напоминающая «Помону» Майоля из Пушкинского музея, жившие в старинном кремовом особняке для начальства в ста метрах от студенческого барака, в котором я занимал отдельную комнатку. Точнее — отгороженную перегородкой от длинной спальни студентов и аспирантов-практикантов нишу площадью в четыре квадратных метра, в которой помещалась спартанская койка, покрытая тюремным дырявым одеялом, замызганная табуретка и исписанная похабщиной тумбочка, служившая по совместительству и обеденным столом.