Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Нóга не вернулась в Иерусалим до половины одиннадцатого вечера и, проходя по кварталу Мекор-Барух, отметила про себя, что все здесь выглядит точно так же, как во времена ее детства. Люди были точно такими же людьми, одетыми так же, как тогда, такими же остались лавчонки, а улицы освещались все теми же тусклыми лампочками. Да, то здесь, то там дома приросли после пристройки, добавив где этаж, а где окно или, наоборот, убрав портик или веранду, а в проходах между домами зазеленели огромные стальные короба для муниципального мусора; прошлое еще не умерло окончательно, но и будущее еще не родилось.

Внутри нее теплилась надежда, что ей удастся обнаружить следы пребывания несносных мальчишек в квартире, и, едва переступив порог, она направилась прямиком к телевизору, посмотреть, нагрелся ли он. Но он был абсолютно холоден. Она осмотрела комнаты, не поленившись удостовериться, не изменился ли угол подголовника электрической кровати, но ничья чужая рука, она поняла это, не прикасалась к рычагам механизма. Она вспомнила о плетке, и до той минуты, пока она не вспомнила, где та должна быть, она решила уже, что маленькие сорванцы все-таки добрались до нее и стащили. Но затем вспомнила, что и где, и отправилась, чтобы взглянуть в родительский шкаф, совершенно пустой, где, свернувшись подобно змее, рдеющей красноватой своей кожей и свесив длинный хвост, дожидалась ее покупка, отдыхавшая на портрете короля Иордании, напечатанном в иорданской скомканной газете.

Поскольку она полностью отдохнула в Тель-Авиве, она плотно втиснулась в кресло, вперившись в телевизионный экран, и защелкала переключателем, переходя от канала к каналу, в конце концов бросив якорь у музыкальной передачи «Меццо», и вновь заскользила от концерта к выступлению танцоров, а от них – к опере, пока глубокой ночью веки ее не начали опускаться все чаще и чаще, перемешивая музыкально звучащую дремоту с видениями, которые очень походили на некоторое подобие галлюцинаций. Но, вместо того чтобы отдаться реальному сну на одной из кроватей или, на худой конец, в глубоком отцовском кресле, она увидела себя вдруг на сцене, где оркестр был готов уже приступить к исполнению второго акта оперы; музыканты настраивали инструменты, певцы стайками группировались, поглядывая на дирижера, все мужчины были в черных галстуках, женщины облачились в наряды, соответствовавшие их ролям. Хотя это был уже второй акт, она еще не увидела арфы, которую кто-то должен был к этой минуте доставить на сцену… но тут она, наконец, появилась, ее арфа, огромная, прекрасная и величественная, но, вместо того чтобы занять свое место среди струнных, она продолжала приближаться к сборищу меди, рядом с трубами и тромбонами, почти вплотную к барабану, вполне способному заглушить любые звуки. И в то время, когда она в тревоге размышляла о значении нового своего местоположения, какая-то женщина повернулась к ней и сказала:

– Я – Кармен. Ты не могла бы спеть второй акт вместо меня? У меня в горле застряла целая ложка песка!..

И на завтра, и еще через день ребята не появились. Устали ли они от телевидения, или нашли более кошерный телевизор? Возможно, сын Шайи отыскал иной способ утихомирить бурный темперамент юного цадика . Так или иначе, угроза, исходящая от плетки, оставалась пока что без применения, а сама плетка, в конце концов, могла утратить свои целительные свойства в связи с затянувшейся безработицей.

Итак, она не теряла надежды на то, что рано или поздно незваные гости снова сделают попытку проникнуть в квартиру. Во всем этом доме, более того, на всей улице здесь сохранялся едва ли не последний бастион секуляризма. И даже если несколько разрозненных семей также владели скандальными изобретениями технического прогресса, у них не хватало смелости – или хватило ума – никогда не признаваться в этом.

Ей хотелось доказать себе самой, что эта плетка – не миф, а самая что ни на есть реальность, удерживавшая ее от желания захлопнуть входную дверь, полагаясь исключительно на засов, установленный Абади, оставив при этом открытым окно ванной комнаты. «Хочешь помочь ребенку – не жалей для него розги», – любил говорить отец, когда она была совсем еще малышкой. Более того, произнося это, он принимался расстегивать ремень, чтобы испугать Хони, роющегося в ее школьном ранце или в ящиках комода, когда она требовала от родителей защитить ее. Но отец, выпустив пар, неизменно возвращал ремень на место, ни разу на ее памяти не взмахнув им, имитируя угрозу, поскольку малыш Хони тут же ликвидировал опасность жалостливым и покаянным голоском, изъявляя показную готовность стать даже на колени перед своенравной, но горячо любимой сестрой.