Дмитрий Бавильский - Красная точка

– Его все видели, и это мрак. Никто не предлагает тебе стать злым клоуном, найди себе политика с большой буквы и помогай ему. Разумеется, не безвозмездно. Вот, скажем, есть весьма перспективный политик Борис Немцов, губернатор Нижегородской области. Ельцин его очень любит – он у него доверенным лицом был и, поговаривают, Николаич думает о нём как о преемнике. Так вот, в прошлом году Немцова избрали в Совет Федераций, а предвыборную кампанию ему финансировал авторитетный, ну, ты понимаешь, бизнесмен Клементьев. Или вот как какой-нибудь Березовский, чтоб тебе было понятнее.

– У меня нет столько денег.

Каждый раз, дойдя до определённой кондиции (из «Лексуса» извлечена вторая бутылка, водитель отпущен), Женя начинал интеллигентно, но со слезой читать Цветаеву:

В первые годы Васю эта декламация умиляла, так как показывала, что в его товарищах, под спудом наносного и сиюминутного, тоже бьют чистые экзистенциальные токи. Потом эти чтения его раздражали: ничего, кроме этих выхваченных из телевизора строк Никонов не знал и тыкался в мир совершенно вслепую. А ещё пил. А ещё бросил сначала Хардину с младенцем, потом других, не менее достойных подруг и даже жён; теперь же, услышав проникновенные цветаевские строки, Вася не выдержал и рассмеялся. Впрочем, совершенно беззлобно. Просто так.

Внезапно Никонов тоже поменял тональность и задал, видимо, самый важный для себя, самый трезвый вопрос:

– Вася, кто такой жлоб? Я в самых разных словарях смотрел, но нигде это слово не объясняется – ситуация совсем как с жопой, когда жопа есть, а слова нет.

Вася не стал уточнять, от кого Никонову прилетела оценка, но, сгруппировавшись, сделал акцент на герменевтическом подходе.

– А это, Женька, непереносимый букет отрицательных качеств, каждое из которых легко в человеке терпится. Но только не тогда, когда они образуют икебану…

В колясочную он вернулся под утро, шумный, как паровоз.

– Понимаешь, Маруся, всё так радикально поменялось, и только Женька остался таким же, как и прежде. Мир изменился и продолжает метаморфозу. Всё вроде бы стоит на своих местах, но это лишь видимость стабильности. В этих домах живут совершенно другие люди, по этим улицам ходят пришельцы, в магазинах продают продукты и товары погонного производства, ничего подобного не могло быть ещё пару лет назад. И когда это вдруг осознаёшь, хочется спрятаться в твоих объятьях и больше никогда не выходить из нашей уютной колясочной. Совсем как твоим аутичным деткам – затвориться в скорлупе своего безлюдного мира.

– Мои детки-то – они знаешь какие умные, не то что твои Никоновы да Низамовы, никогда их не любила.

– Может быть, ревновала просто?

Васе нравится, что с Тургояк можно говорить о чём угодно – общий, свой птичий язык они вырастили ещё в «школьные годы чудесные», а теперь даже в этих словах и формулах, лишь двоим понятных (все эти годы Маруся помнила их почему-то и с лёгкостью, без налёта археологии воскресила), не возникало потребности. Хватало взгляда, пожатия плечами, жеста рук (они у Маруси выглядели изящными по-балетному), полуулыбки, что снимало любые противоречия, действуя успокаивающе, окончательно расхолаживая.

– Ой, да было бы к кому тебя ревновать.

– Тоже верно. Как же нам хорошо. Тут и сейчас.

– Потому что мне от тебя ничего не надо. А тебе – от меня.

– Тоже верно. Никогда не знал, что так бывает.

– Уверяю тебя, сплошь и рядом. Обыватели, что с нас взять? Простые, как булка «Кунцевская» за три копейки.

– Никогда ничего не ел вкуснее «Кунцевской» булки.

Впрочем, иногда возникали зоны «вне критики», от их обсуждения Тургояк ускользала, становилась окончательно непрозрачной. Она никогда не упоминала о Пушкарёвой, которая пропала со всех горизонтов, окончательно и бесповоротно. Маруся считала, что её уже нет в живых, так как в последний раз, когда она видела Лену, та уже бомжевала. После смерти тёти Гали Пушкарёва выгнала, причём вместе с собакой, Морчкова, завела целую прорву хахалей, превративших квартиру в притон.

Впрочем, ненадолго, так как трёхкомнатную, которой Илья так гордился, Лена продала, купила двухкомнатную в пятиэтажке на окраине, остатки пустила на проживание, женихов да выпивку, а когда деньги закончились, обменяла двушку на полуторку с доплатой. Говорят, на этой стадии её кинули или пытались кинуть, вывезли за город, отобрали деньги, сильно избили – толком никто и не знал, как Лена лишилась всех передних зубов, ибо к тому времени Тургояк уже перестала с ней общаться. Последний раз Пушкарёва звонила школьной подруге, когда умерла мама, просила денег на похороны, говорила, что не на что похоронить.