Карин Альвтеген - Эффект бабочки [litres]

– Я имею в виду паузу в общении с тобой и отцом.

– Ладно.

Я замечаю, что задерживаю дыхание, а когда выдыхаю, воздух попадает прямо в микрофон, от этого возникает едва различимый звук.

– И не надо так вздыхать. Это временно, пока я прохожу терапию. Ладно? Я позвоню через месяц-другой.

Услышанные слова лишают меня сил. Я хочу закричать: «Нет! Может быть, к тому времени у меня уже отнимется язык. Виктория, милая, любимая, разве ты не можешь просто приехать сюда и поговорить со мной?»

Но вслух я не кричу.

Просто говорю: «Конечно».

Разговор заканчивается, и я возвращаюсь обратно. Дамир подходит к моему столику с обещанным бокалом вина.

– Вот, у нас есть «Шабли» две тысячи десятого года. Сухое, с очень свежим вкусом, с оттенком зеленых яблок, с нотами цитрусовых и обожженного минерала. Надеюсь, вам понравится.

– Спасибо.

Больше я не в силах ничего говорить. Хотя я знаю, что Шабли – это небольшой район в Бургундии. Дамир уходит, а я остаюсь сидеть, опустив взгляд в бокал. Мне вдруг становится интересно: сколько времени надо для того, чтобы спиться? А вдруг я рискую успеть? При моей осторожности это было бы иронией судьбы, поскольку отец, который мог позволить себе от силы рюмку шнапса в гостях, еще в ранние годы предупреждал меня о гибельном вреде пьянства, да и мать громко осуждала крепкие алкогольные напитки.

Ее заначка была тщательно упакована и хранилась в шкафчике в ванной комнате.

С другой стороны, у нас имелся еще один член семьи, который плевал и на предупреждения, и на красивые этикетки, и на цитрусовые ноты.

Но я хочу хотя бы немного насладиться покоем. Золотистый напиток заботливо окутывает мое бессилие, мою неспособность справиться с единственным, что имеет для меня значение.

Меня, естественно, начинает мутить от чувства вины, которое на протяжении всей жизни было моим верным товарищем. Но, может быть, благодаря алкоголю, обеспечившему мне защиту, совсем рядом с отчаянием притаилось чувство облегчения.

Я пыталась.

Моя дочь предпочитает со мной не разговаривать. Неужели в этом только моя вина?

Мне известно, что такое вина, и в глубине души я устала ее нести. Каждому достается вина по заслугам, но сколько я себя помню, мне всегда было сложно определить границы. Где, собственно, моя вина, а где вина других.

Мне известен только ход событий.

Или нет?

Может быть, даже это мне неизвестно.

Со временем наши воспоминания стираются, и часть моей правды, возможно, уже искажена.

Мне известно, что задолго до того, как появились мобильные телефоны, состоялся другой телефонный разговор; в тот раз звонили из телефона-автомата на Центральном вокзале Стокгольма. Как только в квартире раздался звонок, я знала, что это Дороти, хотя с того вечера, когда ситуация дошла до крайности, прошло уже четыре месяца. Значение произошедшего мы смогли осознать лишь некоторое время спустя. Все это возникло не внезапно, не свалилось как снег на голову. Напряженность в отношениях присутствовала давно и периодически приводила к вспышкам. Но никогда прежде конфликты не достигали такой взрывной силы. Мамины смены настроения всегда требовали чуткой способности ориентироваться, а когда у Дороти начался период полового созревания, наш дом словно усеяли минами. Я как будто пыталась контролировать два постоянно воздействующих друг на друга электромагнитных поля. В гимназии я углубленно изучала предметы естественно-научного цикла и, мысленно представляя себе мать и Дороти, разобралась, как действуют законы электродинамики.

Взрослея, я училась справляться с колебаниями материнского настроения, мне это более или менее удавалось, надо было только отслеживать ситуацию и избегать раздражающих моментов. Но прикрывать Дороти было выше даже моих сил. Мои попытки приводили лишь к презрению со стороны сестры. Ее презрение вызывал уже сам факт того, что я пыталась.

Этот черный блеск в глазах. Дороти сама так часто встречала его в материнском взгляде. Теперь она передавала его мне.

За два года до того телефонного разговора. Первый учебный день в девятом классе. С напускным безразличием мы с одноклассниками рассматриваем орду нервных семиклашек, которые заходят в незнакомое для них здание школы. Мы занимаем все скамейки и лестницы. Лениво вытягиваем наши подростковые тела и, всем своим видом показывая, как мы устали от жизни, упиваемся своей властью над новичками. Они заходят группами и по одному. Как правило, опустив глаза. Они такие юные, а мы – ужасно опытные. Никто не имеет права даже выражением лица показать, что на самом-то деле мы знаем, каково им. Насколько важен был день, когда мы сами пришли сюда впервые. Оставили детские парты средней школы, чтобы получить отдельные шкафчики в коридоре с собственными ключами. Учиться у предметников и переходить из кабинета в кабинет перед каждым уроком. Так ответственно, совсем по-взрослому. Как свежи были наши воспоминания о больших ожиданиях, о любопытстве и, не в последнюю очередь, чувстве неуверенности перед старшими учениками, которые уже знали, каково оно на самом деле. И которые, очевидно, так быстро успели устать.