Наталия Репина: Жизнеописание Льва

И вот квартира надо мной стала приходить в движение: ночью мебель броуновски, в своем тяжеловесном ритме покидала старые места, обретала новые и опять их покидала. Иногда она падала. Мы с папой ложимся не рано, поэтому сначала недовольство мое носило формальный характер: после двадцати трех ведь не положено, разве нет? Я жаловалась папе, он мне сочувствовал, но он плохо слышал на одно ухо, спать ложился на слышащее и тем самым локально решал проблему.

Первый раз я поймала себя на мысли, что поведение соседей сверху меня тяготит и выходит за рамки допустимого, когда они убирали квартиру в два часа ночи. Убирать квартиру — это ведь не только вой пылесоса. Это таскать его за собой, скрести раструбом по тем местам, где нет ковра, двигать мебель, ставить ее на место. Потом мыть пол, стучать ведром, двигать мебель, ставить ее на место.

Это случилось в сентябре, когда я встретила Льва.

В центре, когда навещала неблизкую знакомую. Сентябрь был холодный, полный мороси, пронзительного ветра, иногда даже снега. Мы поговорили с этой знакомой о каких-то неважных вещах, и беседа показала, что наше общение не приведет к дружбе; я ушла с облегчением. Прежде чем ехать домой, зашла там в подвальный продуктовый магазинчик купить коньяку папе и, возможно, себе, поскольку чувствовала сильную усталость после бессмысленной встречи. На кассе, расплачиваясь, вдруг почувствовала тяжелый кислый дух грязной одежды и немытого тела. Почти как у бездомных, но запах все же был выносим.

«Вонючка пришел», — с недовольством сказала вполголоса кассирша через меня другой кассирше, напротив, и проводила кого-то взглядом за моей спиной. Мне стало любопытно, и я обернулась. Это был Лев. В бесформенной, многослойной одежде, он шаркал ботинками со смятыми, как у тапочек, задниками, сальные пряди свисали вдоль лица, топорщилась щетина, но я заметила, что руки у него чистые, кажется, даже без грязи под ногтями. Он двигался медленно, глядя в пол, как будто понимал, что его присутствие вызывает неприязнь. Не знаю почему, но я его окликнула — может быть, обиделась за него на кассирш.

Он поднял на меня голову. «А, Полина, здравствуйте», — сказал он, и я вспомнила, что он картавит. Выражение лица у него осталось прежнее — робкое и как будто задумчивое. Поздоровавшись, мы оба замолчали, потому что не совсем понимали, как себя вести: все же он был сильно виноват, что выдал нас той женщине-чиновнице, и понимал это. «Какими судьбами?» — спросил он потом. «Была у знакомой», — ответила я.

Я уже расплатилась на кассе и отошла в сторону, раздумывая, стоит ли мне уйти или дождаться, пока он сделает свои покупки. «Я сейчас», — сказал он и направился в глубь магазинчика. Кассирши неприязненно косились в мою сторону, и я, немного смутившись, стала смотреть на сутулую спину Льва с большим темным пятном на правой лопатке. Неожиданно я поняла, что думаю о нем как о старике, которому простительно, особенно если он живет один, подобное неряшливое состояние. Но ведь Лев был моим ровесником, может быть, немного постарше, то есть ему едва ли было шестьдесят. Скорее, около пятидесяти пяти.

«Я купил к чаю, — сказал он мне, когда вернулся к кассе. — Вы не откажетесь выпить со мной чаю?» Я почувствовала неловкость перед кассиршами, что вожу такие странные знакомства, и в душе пожалела, что окликнула Льва. Ничего не ответив ему, я пожала плечами и поспешно вышла из магазина, но там, на улице, стала его поджидать. Мне не хотелось домой, там не было ничего, что звало бы меня.

Вскоре Лев, слегка задыхаясь, поднялся по высоким магазинным ступенькам. В руке у него болталась матерчатая сумка. По дороге мы молчали, если не считать «теперь сюда» и «вот тут налево». Несколько раз мы останавливались: Лев подбирал брошенный мусор и относил в ближайшие урны.

Мы дошли с ним до подъезда композиторского дома в Газетном переулке. Я вспомнила, что его мама была как-то связана с музыкой, потому что Митька однажды ездил к ним на дачу заниматься, — но не ожидала, что они жили в таком престижном месте. Я представила наше уничтоженное жилище на Бакунинской, потом убогую серую башню на окраине Москвы, где мы теперь жили, никакую, угнетенную собственной бездарностью, и это восставило меня против Льва. Я подумала, что не стоит пить с ним чай, но никак не могла решиться уйти: нечто робкое и смиренное в нем сделало бы мой уход несправедливо жестоким, как если обидеть ребенка. Конечно, удивительно, что после всего сотворенного им я боялась его обидеть.