Антон Секисов - Песок и золото

— Изыди бес с речами чайными, — повернувшись пустыми глазами, сказал Порошин. И продолжал. — Может к Христофору Псоглавцу все-таки сходим, а?.. Кощунник... Нехристь...

Сзади бежали.

— Для меня цветочки Франциска Ассизского удивительнее, чем эти псы...

Гортов слушал свой шум в голове, свое сердце, свое дыхание.

— А ты, Гортов, наверное, все же еврей, — подмигнув, вдруг самым чистым и ясным своим голосом сказал Порошин.

Гортову врезались в спину, и, не успев ничего понять, он уже лежал, чувствуя на зубах сырую почву. Попробовал на языке, но вместо того чтоб выплюнуть, вдруг проглотил.

Был слышен ритмичный, густой стук — как будто ковер отбивали. И следом за тем — затмение.

«...Его привязали к столбу. Центурионы хлестали его плетьми. Кожаные ремни разорвали кожу у него на спине, а потом стали врезаться глубже, в подкожные ткани. Заструилась артериальная кровь. Кожа спины отделилась от тела и стала свисать лоскутами. Центурионы накинули на него покрывало. Надели терновый венок. Кожа головы обильно кровоточила. Выждав момент, накидку резко сорвали, и боль в его голове буквально воспламенилась. Потом в запястья, в маленькие косточки на кистях, центурионы вбили квадратные железные гвозди. Затем гвозди были вбиты в подъем каждой стопы. Его подняли на крест, и тело сползло вниз, давя всем весом на гвозди в стопах...»

Сидя на скамеечке вместе с детьми, в свой выходной день Гортов прослушал лекцию в воскресной школе.

Наконец-то дали зарплату: в торжественной обстановке на батюшкином столе был разложен пасьянс денег. Сам Иларион молчаливо сидел, по правую руку снова стоял Чеклинин. Чеклинин был все тот же, та же рубашка, и тот же взгляд, и каждая складочка на лице — такая же. А на лице у Илариона написалось смятение. Он угрюмо смотрел, как в его нежных прозрачных ногтях переливался свет лампы, и было ясно, что его мучила какая-то мысль, привязчивая и невеселая.

Шеремет, весь в ужимках и подхихикиваниях, но с внимательными глазами, пересчитывал тысячные купюры в двух равноценных стопках — Гортова и его.

— Правильно? — брезгливо сжав рот, поглядел на него Чеклинин.

«М-м-м... — мечтательно промычал Шеремет, сообщая одновременно и „да“ и „нет“. — Так-то — да. Но вот по совести...»

Деньги с хлестом скрепили резинками.

Чеклинин отвернулся к окну и веско сказал:

— Всего вам доброго.

Все встали, раздвинув стулья. Иларион печально благословил всех. Слезинка вылупилась на его глазу и сразу иссохла.

Гортов выходил с кирпичиком денег под сердцем с таким ощущением, будто ограбил приют.

Он надушился, надел пиджак и отправился вечером в город. Его вез таксист-кавказец. Все кричал навигатору: «Никытский булвар!» Никытский булвар!», — а навигатор молчал и только смаргивал маленьким желтым глазом. Таксист плевал в навигатор, бил его, оскорблял. Вероятно, с прибором у него установились запутанные, страстные отношения. Таксист весь истерзался, до синих прожилок на шее, а они все стояли в пробке, не проехав и десяти метров за десять минут.

Устав и отчаявшись, Гортов вышел и пошел куда глядели глаза, наперекор бульварам. Не покидало волновавшее ощущение, что за ним шли, он оглядывался, и никого не было, но все же чувствовалось, как будто какая-то человеческая энергия волочилась следом. А возле троллейбусной остановки мелькнул знакомый шерстистый овал лица с бычьими налитыми глазами. Гортов ясно помнил, что видел это лицо уже раньше и совершенно определенно видел его в Слободе. «Ну и что из этого следует?..» — заспорил он сам с собой, ускоряя шаг и выходя на широкую улицу.

Удивительно, но Гортов не различал Москвы. Москва вдруг вся стала одним потным большим копошением возле лица, со смазанными людьми и пустыми витринами.

Город казался недружественным ему. Выученный за десятилетия желто-оранжевый и плотный огонь Тверской теперь слишком остро впивался в зрачок, будто специально слепя Гортова. За этим сплошным давящим светом были едва различимы смутно-серые призрачные дома времен позднего СССР — они расступались, когда Гортов тянул к ним руку.

Гортов добрался пешком до дома, где жила его бывшая девушка. Свет в ее спальне горел, а во всех остальных местах его не было. Гортову приходили в голову странные мысли, начиная с такой, что если бы у него был баллончик с краской, то он написал бы сейчас в подъезде «Рита! Ненавижу тебя, мерзкая блядь!», до злой мечты, как он ворвался в квартиру с топором и разрубил Рите и тому, кто с ней сейчас, голову.