Антон Секисов - Бог тревоги

Снегирев читал рассказ с названием «Яйца», и я таращился на его лысую голову, иллюстрировавшую название. В свете софитов я снова заметил странную особенность его головы — в ней не отражались, а только гасли, как в черном зеркале, все блики и отражения.

Потом появился Цыпкин в пиджаке и кашемировой водолазке, похожий на предводителя крупной гусиной стаи. Он быстро разгорячился от чтения собственных баек и снял пиджак, успев поиграть грудными мышцами. Сколько упорно, столь и безуспешно он пытался втянуть живот, и я снова и снова думал о том, почему он выбрал себе истрепанную личину писателя. Ведь естественной его личиной и средой обитания был стык трех жанров: стриптиза, маркетинга и стендап-комедии.

Зал неистово хохотал, когда следовали панчлайны, и растекался в сладковатую теплую жижу, когда звучали куски, рассчитанные на умиление. В ту минуту феномен Цыпкина казался мне куда лучшим доказательством жестокой бессмысленности бытия, чем любой геноцид и стихийное бедствие. Цыпкин и дальше будет торжествовать. Я уже не удивлюсь, если моя любимая актриса Пенелопа Крус со сцены Альберт-холла будет читать его новеллы, почерпнутые из сборника «1000 и один анекдот про Петьку и Василия Ивановича». Не удивлюсь, если все тот же писатель Уэльбек признает, что после миниатюры Александра Цыпкина «Минетик» его романы «Возможность острова» и «Карта и территория» выглядят жалкими потугами на письмо, достойными разве что абитуриента Литературного института, но уже никак не его выпускника. Не удивлюсь, если братья Итан и Джоэл Коэны возьмутся за экранизацию его рассказа про мальчика, который просит у мамы разрешения пописать в море, и получат за него больше наград, чем за экранизацию романа о боге, дьяволе и судьбе «Старикам тут не место». Логики нет и морали нет, думал я, косясь на восковое желтое ухо соседки сбоку.

Я смотрел и смотрел на этого радостного гуся, поджариваемого светом софитов, из своего темного закута, тяжело больной, возможно, умирающий, красивый, талантливый, но никем не понятый, одолеваемый призраками и (подсказывал мне подлый голос) теперь еще обвешанный чужими детьми и женщиной, к которой я, пора бы уже признать, испытывал в лучшем случае осторожную симпатию. А полный зал лихорадило от любви.

После концерта я хотел приблизиться к Снегиреву, но это оказалось по-настоящему трудным делом. Он был погребен под женщинами на каблуках — одни облепляли его, другие снимали, потом происходила перестановка, и все повторялось опять. Стоило мне подойти, как дама, очень похожая на соседку из ЖК «Европа-сити», отчитывавшую меня за «чудовищный и позорный» коврик, сунула мне телефон для съемки.

Я заметил, что это был последний айфон. Она сунула сто тысяч рублей мне в руку. Самым правильным шагом был побег — просто удрать с телефоном в руках через аварийный выход. Единственный способ прервать череду унижений длиной в жизнь. Но я стоял и ждал неизвестно чего, и не убегал, и не фотографировал.

— Кстати, вот тоже хороший писатель, — сказал Снегирев, высвободив длинную свою руку, чтоб похлопать меня по плечу. Но женщины на меня не взглянули. Я сделал несколько снимков и вернул телефон.

— Лампочки ты не купил, — успел констатировать Снегирев перед тем, как его увлекли в гримерку.

Нева почти освободилась от льда, но не торопилась никуда течь, не принималась биться в своем гранитном вольере, как это бывало в ветреную погоду, и даже морщины ряби не искажали ее черты. Нева лежала пластом, безмолвная, черная.

На набережной стали преобладать следующие цвета: серый, а также коричневый. На мне были коричневые ботинки и темно-серая парка, так что когда я присел на ступеньки причала, показалось, что границы между мной и набережной до некоторой степени размыты.

Я продолжал развивать доставлявшие мне мазохистскую радость мысли о несправедливости этого мира. В частности, мира литературы, который, как и весь остальной органический мир, да и неорганический тоже, действует в соответствии с чьей-то злой и абсурдной волей.

Только теперь я, не сразу заметив это, помогал себе активной жестикуляцией и ключевые тезисы своего монолога произносил, или даже выкрикивал, вслух. По счастью, оценить это зрелище было почти некому. Набережная была безлюдной, и за полчаса по ней прошел только один человек — мужчина с идеальной щетиной, в распахнутом бордовом пальто.

Он остановился напротив и, не пытаясь сделать это украдкой, сфотографировал меня на телефон и записал несколько слов. При этих действиях с его лица не сходила отстраненная и торжествующая ухмылка. Только когда он оказался уже достаточно далеко, пришло осознание, что это был звезда современной литературы Цыпкин.