Антон Секисов - Бог тревоги

Я увидел свою преподавательницу литературы Ирину Константиновну еще издалека — эта миниатюрная женщина с аккуратным пучком серо-седых волос и крокодиловой сумочкой двигалась среди толпы, как зависший в воздухе стул для высокородных особ, которыми так щедро обставлены все дворцы и музейные комплексы Петербурга.

Я сразу понял, что нужно бежать. Мало того, что анестезия еще не прошла и я вряд ли бы справился даже с коротким приветствием так, чтобы не произвести впечатление запойного алкоголика, недавно пережившего очередной инсульт; так еще у меня оторвался карман куртки (слишком уж торопился сбежать от садистки-стоматологини), рюкзак был в кошачьей шерсти, а уж о левом глазе, склеенном гноем, не стоило даже упоминать. Но я продолжал стоять, с туповатой ухмылкой дожидаясь, пока она меня заметит.

И вот встреча произошла, произошло узнавание, и вместо того, чтобы отделаться самой короткой репликой, я, кромсая язык и губы бесчувственными челюстями, принялся говорить ей про метамодерн и кружок, который образовался у Лехи Никонова. Ирина Константиновна стояла боком ко мне. Из-за одного закрытого глаза я все время терял ее из виду и поэтому в какой-то момент, попробовав разлепить веки рукой, махнул по крокодиловой сумочке. Она едва не вылетела из рук, Ирина Константиновна сделала шаг назад, кого-то задела, этот кто-то обматерил ее, и все это время я не замолкал ни на одну секунду.

Ирина Константиновна с тоской осматривала меня, когда-то своего лучшего ученика. Как я хорош был в свои двадцать лет, когда писал курсовую о жанровых особенностях поэмы «Москва — Петушки». И до чего я дошел, жуткий, больной, полуседой, покрытый кошачьей шерстью, как помешавшаяся старуха из «Симпсонов». И вдобавок собравшийся отменить постмодернистскую парадигму. Мне хотелось сделать что-то, чтоб изменить ее впечатление, но было ясно, что сейчас я смогу его только еще ухудшить. Я наконец повернулся и медленно двинулся в павильон метро. Я чувствовал, как она смотрит выцветшими глазами на мой рюкзак, на мою сутулую спину. Что с тобой сделала русская литература, бедный седой мальчик?

На том день необычных встреч не кончился.

Полчаса или даже больше я стоял посреди Тверской улицы и глядел одним живым глазом на старообрядческий храм. Меня заворожила эта белая глыба, похожая на ледник, среди однообразных модернистских домов, когда-то бывших доходными.

Все это время ко мне медленно приближался дед с кривой палкой. Я сразу понял, что он идет ко мне. У меня была наготове фраза: наличных нет.

Наконец одолев расстояние между нами, он спросил, есть ли у меня десять рублей.

«Десять рублей не хватает на ужин, — сказал дед, избегая глядеть в глаза. — Пенсия уже завтра. Так что ничего, если нет. Вообще, зря я спросил. У вас же деньги у всех на карточке. Ты меня извини, что спросил. Зря я все это. Пенсия, говорю, уже завтра».

Дед так же медленно удалялся. Кривая палка стучала по льду. Я стал копаться в карманах. И вдруг нашел пятисотенную бумажку, необычайно свежую, точно взятую со станка. Я посмотрел на сутулую спину деда, потом на старообрядческий храм.

В роду у меня были старообрядцы, и одно время я пытался пристроиться к этой традиции. Мне нравилось креститься двумя перстами и называть служителей и прихожан православной церкви никонианами. Стоять в притворе, у входа в Покровский собор на Рогожке, как наказанный ученик. Но в моменты сложных решений от любой православной символики я оказывался далек.

Вот и теперь, стоя с пятьюстами рублями между храмом и дедом, я представил себе бога Анубиса. И мы в царстве мертвых перед Весами Истины. На одной чаше мое сердце, на другой перо Маат. Какое-то время весы колеблются — я совершил некоторое количество подлостей, но не очень крупных. Но случай с дедом, которому я зажал пятьсот рублей, перевешивает, и отягченное грехами сердце тянет к земле. В соответствии с правилами египетского загробного мира из тьмы появляется местный полукрокодил-полубегемот и ужинает моим сердцем. От меня не остается ничего. Даже черти с вечно горячими сковородками мне не светят.

Я рванул за дедом, ощупывая карманы по пути, не теряя надежды найти купюру поменьше.

— Сколько тут? Много чёта слишком. — Дед поглядел на меня с неудовольствием и проговорил: — Ну ладно, раз уж дал. Но вообще у меня завтра пенсия. А вот у тебя пенсии не будет ни хуя!

Внезапное «ни хуя» из уст милого деда. И новая интонация. Захотелось забрать деньги.