Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

А какие еще, сбежавшие от хозяев, части тела по Петербургу гуляют?

Какая дерзость! Статский советник — и всего-то — нос. И разглядеть это может каждый квартальный, если, конечно, наденет специальные очки. А может и государь-император — тоже… Всего лишь нос. С прыщиком. Хоть и в золотом мундире. Или еще хуже, может быть, он только прыщик на носу у коллежского асессора?

…

Помнится, была такая французская карикатура гоголевского времени — по бульвару идут огромные разодетые… Нет, не носы. Должно быть, видел ее Гоголь. И намекал на нее.

…

Нос-человек, впрочем, это вовсе не выдумка Гоголя, а персонаж с популярного лубка «Похождения о носе и о сильном морозе» (этому посвящена замечательная статья Александры Плетневой — «Повесть Н. В. Гоголя „Нос“ и лубочная традиция»).

Нос и мороз — двое мужчин, стоящих друг против друга и спорящих.

Не могу отказать себе в удовольствии процитировать подпись под этим двухчастным лубком: «Случилося носу теплом похвалится / будто смелость имеет с морозом браниться / вдруг сделался великий мороз / выскочил против его красный нос / говорит я нос красный / а о морозе пропущен слух напрасный / якобы он тех знобит / у кого (нос) табаком (набит) / я за ним това не признаваю / завсегда наруже красен пребываю / никогда от того морозу не хоронюся / но еже ли б он здесь был / то я с ним побранюся /… / однако от морозу нос не потрусил / а после мороз скоро его укусил / пошел из носу табак / бросился нос скоро на кабак / вышел оттуда / отважился сказать / я еще себя хочу показать / мороз очень осердился / что нос пред ним возгордился / сделал такое награждение / и носу его прибавление / великая на носу вдруг шишка вскочила / что чуть и рожу не своротила / притом обратился нос в алый цвет / каких у индейских питухов нет / перестал нос с морозом драться / и стал в тепло убираться / оттого сделался нос гнил / а хозяину не мил / отчего хозяину печаль / а нос гусиным салом лечил…»

…

Некоторые слова я исправил, а «питуха» оставил (питух — пьяница, от глагола пить).

…

Нос-человек на лубке провоцирует мороз, похваляется перед ним. Мороз его по-свойски унимает. В известном смысле и нос майора Ковалева — похваляется и провоцирует, изображает вельможу, хотя сам всего лишь нос. И его наказывают — не дают уехать в Ригу, превращают в обычный человеческий нюхательный орган и возвращают за известную мзду владельцу. Роль мороза, фатума играет в гоголевской истории полицейский, квартальный надзиратель.

Как близок этот лубок образному мышлению Гоголя, демонстрирует следующий отрывок из «Шинели»: Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз… В девятом часу утра… начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам…

…

Где происходит история с носом? Ответ вроде бы простой: в столице российской империи Санкт-Петербурге. Но так ли это? Не ходят там носы в мундирах. И не ходили. Там даже в расстегнутом мундире по Невскому пройтись было нельзя, царь мог заметить и наказать. Какие уж тут носы с плюмажами! Тут — по струнке! Тут недавно еще вешали.

А если не в реальном Петербурге, то где?

Где-где — на Луне!

…

Вот что писал троюродный брат майора Ковалева титулярный советник Поприщин: «Луна — такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы. И по тому-то самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся на Луне».

Это уже горячее! Носы не ходят по земле. Не бегают по мостовым Петербурга. Носы — нежные существа, живут на Луне. Значит, не николаевский Петербург описан Гоголем, а не всамделишный, лунный.

…

Там — дам целый цветочный водопад сыпется по всему тротуару.

Там — усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою.

Там — бакенбарды бархатные, атласные, черные как соболь или уголь.

Там — восхитительные духи и ароматы.

Там — целое море мотыльков и туча черных жуков.

Там — тоненькие, узенькие талии никак не толще бутылочной шейки.

Там — рукава, похожие на воздухоплавательные шары.

Там — дамы поднимались бы на воздух, если бы не поддерживали их мужчины.

Там — лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет.

Там — почтенные старики бегут, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы.

Там — все окидывается каким-то туманом. Тротуар несется под тобой, кареты со скачущими лошадьми кажутся недвижимы, мост растягивается и ломается на своей арке, дом стоит крышею вниз. Будка валится к тебе навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестит на самой реснице твоих глаз.