Хуан Васкес - Нетленный прах

– Говорят, что это очень срочно, доктор, – сказал юноша.

– Наше дело тоже срочное. И вдобавок важное.

– Вам хотят сообщить нечто…

Так доктор Манрике узнал о смерти брата. Оставив дипломатическую службу, Хуан Эванхелиста Манрике практиковал в Париже. В течение двух лет он был, что называется, «богатым дядюшкой» для всех колумбийцев, живущих во Франции – принимал их, опекал, утешал, лечил и даже – изредка – хоронил. Но потом грянула Мировая война. Когда германская армия вторглась на территорию нейтральной Бельгии и двинулась на Париж, доктор предпочел собрать чемоданы и вместе с женой и сестрой – в числе тех, кто мог себе это позволить, – перебраться в Испанию. Он пересек границу на севере и обосновался в Сан-Себастьяне. Из его последнего письма младший брат узнал о падении Лонгви, называемого «воротами в Париж», и сразу вслед за тем – о взятии укреплений Льежа. «Они ведут себя как настоящие варвары», – писал он о немцах. И вот теперь пришло известие о его кончине: Хуан Эванхелиста болел бронхопневмонией, полученной, вероятно, при переходе границы, а его больное сердце еще больше осложняло общее состояние. Легкие отказали ему в ночь на 13-е. Хуан Эванхелиста не мог знать, что в миг его кончины у него на родине затевается убийство генерала Урибе, которым он всегда восхищался. Не мог он, разумеется, и вообразить себе, что младший брат Хулио узнает о его смерти, со сноровкой шорника зашивая кожу на голове генерала.

– Газеты разнесли эту весть по Боготе, – сказал он. – Но кому было дело до того, что где-то на другом континенте умер какой-то врач, если тут, у нас, зарубили топорами одного из самых значительных людей последних десятилетий?

– А вы проводите вскрытие его тела, – добавил Ансола.

– А я провожу вскрытие его тела, – повторил Манрике и замолчал на миг, погрузившись в невеселые мысли. Потом снова заговорил: – Так, значит, вы хотите увидеть останки генерала Урибе?

– Протокол вскрытия говорит об ударе, нанесенном тупым предметом, а не топориком, – сказал Ансола.

– А-а, понимаю. Понимаю, о чем вы и куда клоните. То, что я вам покажу, ничего не прояснит, уважаемый Ансола. Но я все-таки покажу. Чтобы вы не говорили, что я заставил вас зря прогуляться.

С этими словами он поднялся и открыл шкаф. Достал с полки черепную кость и положил ее на стол. Кость оказалась меньше, чем ожидал увидеть Ансола, и была такой гладкой и чистой, словно ее никогда не покрывали кожа и плоть. Он подумал, что она больше похожа на глиняную плошку, из которой пьют на природе чичу , чем на голову вождя, изменившего курс целой страны. И тотчас устыдился этой мысли.

На передней части были выведены три буквы РУУ.

– Вы всегда надписываете фрагменты? – спросил Ансола.

– Всегда. Чтобы не перепутались и не затерялись. Потрогайте, не стесняйтесь.

Ансола повиновался. И провел пальцем вдоль раны – туда, где гладкая поверхность кости становилась бугристой, а потом запустил палец внутрь, словно спускаясь в развалины, и почувствовал, что острыми неровными краями трещины в сломанном черепе можно обрезаться.

– Эта рана сделана лезвием топорика, – сказал Манрике. – Удары тупым предметом пришлись, если не ошибаюсь, на правую скулу и задели глазницу. – С этими словами он приподнял кость и прочертил в воздухе воображаемую границу, как будто там, в пустоте, продолжался череп генерала. – Те раны не оставили следов на костях. Но если бы даже и оставили, эти кости захоронены. Вместе с прочими останками, я хочу сказать.

– То есть здесь их нет.

– Боюсь, что нет. Но я их видел, если вас это может утешить.

– Не может.

– Разумеется, – сказал Манрике и, помолчав немного, добавил: – Можно вас спросить кое о чем?

– Пожалуйста, доктор.

– Зачем вам все это надо?

Ансола взглянул на череп.

– Затем, что я хочу знать. Затем, что меня об этом попросили люди, которых я уважаю. В общем, не знаю, доктор. Но представляю, что может случиться, если никто этим не займется. Понимаю, это трудно понять…

– Отчего же, понять вовсе не трудно, – сказал Манрике. – Понять и восхититься, уж извините.

Выйдя от доктора, Ансола отметил, что не разочарован визитом. Да, он ушел с пустыми руками, но зато – с ощущением того, что ему удалось дотронуться до какой-то частицы тайны. Разумеется, ощущение было ложным, вернее, надуманным – навязанным этим прикосновением к костям убитого, и причудливой торжественностью момента, и этим внезапным, мимолетным соприкосновением насилия тогдашнего с насилием нынешним – с войной, пусть отдаленной, отделенной от него тысячами километров, однако все же приблизившейся к нам вплотную. От всего этого Ансола как-то глупо разволновался. Он поглядел на свои руки, потер кончики пальцев, недавно скользившие по этому фрагменту черепа, по этому мирному красновато-коричневому ландшафту. Да нет, не мирному – и его настигло нечто ужасное. Его распилили, а до этого пробили в нем дыру, из которой, как сказал доктор Сеа, улетучилась жизнь. Ансола подумал, что немногие видели то, что увидел он. Это было сродни какому-то религиозному впечатлению – созерцанию реликвии, поклонению мощам. И, как при всяком религиозном потрясении, словно бездна разверзалась между ним самим и всеми остальными, ибо ему одному довелось увидеть это, ему одному удалось к этому прикоснуться.