Натан Энгландер - Кадиш.com

Шули, уже вспотев, говорит:

— Я все исправлю, абба. Не волнуйся. Для тебя и для всех остальных. Я исправлю.

— Исправишь? — говорит отец, и до чего же счастливое у него лицо. — Для всех нас? Для всех двух тысяч восьмисот? Голод — он, надо признать, изнуряет.

— Исправлю. Обещаю тебе. Для всех двух тысяч семисот девяноста четырех.

Услышав это, отец подается вперед на табурете, согнувшись, и заслоняет лицо ниспадающими рукавами, под которыми скрыты его одеревенелые руки. В этом жесте — не грусть, чувствует Шули, а прилив отцовской гордости. Сын наконец-то делает все так, как надо.

Когда отец наклоняется вперед, становится видна новая дверь. Раньше, когда отец сидел прямо, ее заслонял широкий китл.

Шули не осмеливается побеспокоить отца в миг, когда тому полегчало. Обходит табурет и, пробираясь мимо отца, тянется к дверной ручке.

Войдя, Шули растерянно таращится: следующая комната — копия предыдущей. Пиршественного стола по-прежнему нет. Табурет по-прежнему один. А на нем — его отец, в той же позе, в какой Шули его только что оставил: уткнулся лицом в руки, а руки торчат, словно сваи.

Услышав, как Шули прикрывает за собой дверь, этот новый отец выпрямляется на табурете, открывая лицо. Шули столбенеет — видит, что в этой комнате сидит не отец, а сестра, причем на китле — все те же винные пятна. К волосам Дины пришпилена та же самая — похожа точь-в-точь — черная бархатная ермолка, которую всегда носил их отец. А скромные пейсы у ее ушей — два тугих локона, выбившихся из прически: волосы Дины собраны на затылке.

Сестра пристально смотрит на Шули, а Шули — на нее. Видеть Дину одетой точь-в-точь как их отец, видеть ее одетой точь-в-точь как одеваются мужчины, страшновато. Она всегда была благочестивой, непреклонно ортодоксальной и воздержанной. Ни в чем не стремилась к равноправию и реформам.

— Сестра! — говорит он, переполняемый любовью. Какое утешение — найти ее в этом холодном доме.

Она подзывает его жестом — все тем же жутковатым взмахом: рукав задирается, рука молотит воздух, похожая на крыло ветряной мельницы. Шули невольно замечает кожаный ремешок тфилин, обвязанный вокруг запястья сестры и тянущийся вверх по негнущемуся предплечью.

Переводит взгляд на ее лицо, видит черную коробочку на ее голове и два ремешка от шел рош [114] Тфила шел рош — головная часть тфилин (элемент молитвенного облачения иудея: пара коробочек из выкрашенной черной краской кожи кошерных животных), состоит из четырех отделений, в каждом из которых помещается полоска пергамента с одной из паршийот — цитат из Торы. — Примеч. ред. , спадающие с китла спереди — черные на белом.

Он, как велено, подходит, и сестра — вовсе не в насмешку — говорит:

— Не пойму, отчего ты так удивился — оттого, что увидел здесь меня, или оттого, что я ношу тфилин?

— На тебя это не похоже, сестра, — говорит Шули.

— Так ли уж не похоже?

На лице Шули читается ответ: «Вот именно, не похоже».

— Что ж, это не принципиально. В Средние века дочери Раши уже носили тфилин.

— Но, сестра, разве ты не помнишь нашу ссору из-за кадиша? Прежде ты ни за что не соглашалась перенимать мужские обычаи.

Сестра смеется — так заливисто, что табурет шатается на неровных ножках.

— Серьезно, Ларри? А что такое мужские обычаи? Даже звучит нелогично. Почему между обычаями евреев вообще должна быть разница?

Шули отрадно видеть, что сестра настроена по-боевому. Его переполняет такая любовь к ней, такое счастье, что он спрашивает, позволительно ли, даже такими руками, ее обнять.

— О, я бы с огромным удовольствием, мой Ларри, — говорит она. — Но здесь я чиста, как во времена Бейт га-Микдаш [115] Бейт га-Микдаш ( иврит ) — букв. Дом святости — одно из названий Храма, получило распространение со времен Мишны (II век). — Примеч. ред. , когда Святой Храм еще стоял. А ты, брат мой, все еще тамей [116] Ритуально нечистый ( иврит ) — Примеч. ред. — запятнан своими прегрешениями. И все равно я хочу, чтобы ты знал: между нами, брат, все улажено. Раз ты восстановил отношения с отцом, значит, и со мной тоже. Есть другие долги, которые надо погасить.

— Ты хочешь сказать, перед Мири? — спрашивает он. Она не снисходит до ответа.

Рыбки, догадывается он. Их осуждающе поджатые губы. Их лютый, тупой голод. Пиршество рыбок и осквернение дома сестры.

— Перед твоим домом?

— Ларри, дома не обижаются — они ничего не чувствуют. Значит, такая у тебя догадка? Ты вечно ищешь короткие пути. Когда дело касается чувств, всегда выбираешь самый легкий выход из положения.